— Борька, просыпайся! Пора!
— Подожди… я еще сон досматриваю… Ну вот, теперь ничего не видно... Одна чернота!
Под лоскутным ватным одеялом что-то зашевелилось, и выглянула небольшая голова с белобрысым чубчиком.
— А снилось-то что?
— Не знаю… А, вспомнил! Сначала я на лыжах с террикона ехал, а потом на них летал над домом.
— А во дворе кто-то был?
— Быль. И на меня смотрел.
— И кто же это был?
Борька опустил голову и, посмотрев исподлобья на мать, тихо промолвил:
— Ляля.
— Я так и знала! Ты с этой Лялей скоро чокнешься! А ну вставай быстро!
— А «Пионерскую зорьку» еще не передавали?
— Рано еще тебе «Пионерскую зорьку» слушать, ты ничего не поймешь. Вот пойдешь в школу через два года, потом октябрятскую звездочку тебе сошью, потом дашь клятву пионера, повяжут красный галстук, и уже тогда…
— А сейчас даже звездочку мне нельзя?
— Вот придет со школы Настя — спросишь. Может, даст поносить, если слушаться будешь.
— Что ты там под кроватью ищешь?
— Где мой пистолет?!
— Никакого пистолета я не видела. Какая-то палочка с сучком валялась на полу, я и бросила ее в печку, когда растапливала.
— Что ты наделала! Это же был мой пистолет!
— Этот сучок на палочке был твой пистолет?
— Да!!! Как я теперь пойду на улицу без пистолета?!
— Я же хожу…
— Ты ничего не понимаешь! У кого летом цыгане курицу украли? У соседей? А у них сейчас живет маленькая девочка!
Борька стоял в одном чулке возле кровати, а из переполненных глаз на холодный пол уже готова была упасть первая слеза.
Мать достала из небольшой поленницы у стены сучковатую палку и протянула ему:
— На держи. Автомат.
Борька отбросил полено к печке, лицо его скукожилось, как меха маленькой гармошки, из щелочек глаз, засверкав бриллиантами, покатились слезы и, набрав ртом побольше воздуха, он заревел шахтной сиреной.
— Ну ладно, успокойся… Весной будет ездить на подводе тряпочник, мы сдадим ему твое пальто, и взамен получим почти настоящий пистолет с пистонами.
— А пальто правда сдадим?
С этим, мутно-зеленого цвета демисезонным пальто, была связана самая большая Борькина тайна. Раньше оно принадлежало его сестре, а когда та подросла, мать перешила пуговицы на мальчиковую, правую сторону. Но всякий раз, выходя в нем на улицу, Борька боялся, что кто-то скажет: «пальто девчачье надел», и его засмеют.
— К Ляле сегодня родители приезжают. Помнишь, какая у них машина? Длинная такая, черная. «ЗИМ» называется. Вот вырастишь, женишься на Ляле, будешь работать тоже в угольном министерстве и ездить на такой машине.
— Я не хочу жениться! — закричал Борька. Такого публичного стыда он не желал.
— Хорошо, не будешь. Тебя никто пока не заставляет. Сейчас поешь и можешь идти гулять. От нее уже приходили тебя звать.
— Почему ты сразу не сказала? Давай скорей валенки!
— А завтракать?
— А ты посыпь мне кусок хлеба сахаром… Один большой, а другой немножко поменьше, — сказал он ласково.
— Я посыплю, только она не будет. Ее, наверное, там пирожными кормят.
— Я тогда все съем сам! — закивал он головой, подтверждая. — Мам… — Борька застыл в нерешительности.
— Чего тебе?
— У меня вчера на рубашке пятно от супа случилось.
— Что ж, из-за маленького пятнышка мне теперь стирку затевать? Аккуратнее будешь... Носи пока!
— Да?! А если они меня в дом позовут?!
— Очень мы им нужны, шантрапа такая. Успокойся.
Выходя за дверь, Борька услышал вслед:
— Да смотри там под ноги, не считай ворон, а то хлеб посеешь.
Двор встретил Борьку ясным солнышком и всеобщим ликованием обитателей. Он посмотрел вверх, но на ветках огромного тополя не увидел ни одной вороны. Там, среди шапок снега, выжидающих момент, чтобы свалиться за шиворот, грелись на солнце синички и воробьи. Увидев Борьку, они дружно слетели вниз и стали порхать вокруг него, приветливо чирикая и едва не касаясь крыльями его ватной ушанки. Весело кудахтали сбежавшиеся куры, а Рыжик от радости чуть не сорвался с цепи, чтобы поцеловать его, и теперь бегал по кругу за своим хвостом.
«Может, я хороший мальчик?» — подумал Борька. Он вспомнил, как вчера Настя читала вслух книжку про Тараканище. Там тоже все звери и животные, как его сегодня, полюбили Воробья за то, что он съел страшного Тараканище и спас их. Но в отличие от Воробья, Борька убивать никого не хотел. Он бы просто выхватил свой пистолет и крикнул: «А ну, иди отсюда в свою Африку, Тараканище проклятое!»
Открывая калитку, Борька засмотрелся на пролетающую ворону и, как назло, выронил один кусок хлеба. Но не растерялся и успел поднять бутерброд, прежде чем до него добежал петух. Кроме того, успел: смахнуть тыльной стороной варежки ручеек сопливой водички над губой, шмыгнув при этом носом; посмотреть на окошко, и еще подумать: «Хорошо, что мамка не видит».
Ему повезло: хлеб упал сахаром вверх, только с боков прилипло немного снега, и Борька облизал его, как Рыжик свою зеленую эмалированную миску.
— Я вам потом сухарь покрошу, вы там потерпите, — пообещал он петуху в щель между досками калитки, и тот важно зашагал утешать в сарае разочарованных кур.
На улице Борьке кивнул пробегавший с санями, знакомый тяжеловоз с рыжей гривой.
— Здравствуйте! — громко сказал ему Борька и тоже слегка поклонился.
— Здоровей видали! — неожиданно донеслось басовито в ответ.
Сани оставили после себя на дороге золотые пучки соломы и несколько конских яблок, от которых поднимался душистый пар. А еще два блестящих на солнце широких следа от полозьев. Борьке хотелось покататься по их зеркальной глади, но ведь его ждала Ляля.
Идти было совсем недалеко. Лялина бабушка жила в этом же длинном, как барак, доме, где и Борька, только с другой стороны.
Ляля стояла посреди двора в белой шубке с капюшоном и была похожа на маленького снеговичка. Руки ее были спрятаны в пушистую муфту, а шея укутана бабушкиным платком так, что когда она шевелила головой, пухленькие розовые щечки становились еще пухлее и розовей, а улыбающиеся губки складывались так, будто хотели поцеловать Борьку. А ему от полноты чувств хотелось хотя бы одним пальцем потрогать эти нежные, как розовый зефир, щечки. Но он не знал, можно это или нет.
«Ну почему всегда нельзя то, чего хочется больше всего!» — этого Борька понять не мог.
— А я тебя видел… — признался он.
— Я знаю, — тихо сказала она.
«Откуда? — подумал Борька, — может, я ей тоже приснился?» Но спрашивать не стал.
— На! Это хлеб с сахаром. Ты наверно не будешь.
— Буду, — сказала она просто.
— Если весь кусок не скушаешь, ничего — я съем.
— Хорошо, — кукольным голоском согласилась Ляля.
Бабушка вынесла им теплую скамейку, они молча ели посыпанный сахарным песком влажный хлеб и болтали ногами.
— Взрослые ничего не понимают! — поделился своими соображениями Борька.
— Ага, — подтвердила Ляля. Она всегда с ним соглашалась, возможно, потому, что он был старше на целых полтора года.
Потом они просто, как музыку, слушали разные звуки, и Борька объяснял:
— Это вагонетка на терриконе высыпала породу, а камни катятся аж до земли… А это паровоз на станции везет детей на елку и свистит паром, чтобы открывали семафор… Курица снесла яйцо и зовет петуха, чтобы вместе порадоваться.
Где-то в кроне тополя над их головами закаркала ворона.
Вскоре после этого Борька влетел в дом и закричал с порога:
— Давай скорей морковку!
— Ты же брал уже сегодня для снеговика…
— Ту голодная ворона у нас украла! Пистолета ж у меня уже нет… Теперь давай новую…
Со снеговиком у них возникли непредвиденные трудности: он никак не хотел лепиться. Снег рассыпался в руках, и на месте, выделенном бабушкой Клавой для снеговика, возле тропки в туалет, образовалась уже снежная горка. Приходилось спешить, ведь родители Ляли могли приехать в любую минуту. Тогда Борька среди неколотых дров выбрал небольшое бревнышко, поставил на вершину снежной горы, а на него положил морковку. После недолгих раздумий, для завершенности композиции он накрыл все это набекрень перевернутой эмалированной миской. Сочетанием зелени миски с оранжевостью морковки Борька остался доволен.
Наконец послышался звук подъехавшей машины. Ляля побежала к воротам, а Борька закрыл собой снеговика, чтобы потом показать его с большим эффектом. Двор сразу наполнился радостными восклицаниями, объятиями, поцелуями и картонными коробками.
— Игорь, не забудь машину закрыть! Осторожно, Клавдия Павловна, там елочные игрушки! А это кто тут? А… Коля…
— Мама, не Коля, а Боря!
— Боренька! Как ты вырос! А этот ящик на кухню, Игорь…
Теперь Борька безуспешно пытался привлечь внимание к сюрпризу и путался под ногами. Вначале он просто оглядывался на него и всматривался вдаль. Потом осмелел и даже порывался бежать в ту сторону, замирая вдруг, и прикладывая ко лбу козырьком ладошку, как пограничник. Даже слегка приседал, войдя в роль.
— Боренька, ты, может быть, в туалет хочешь?
В эту минуту Борьке захотелось не в туалет, а к чертям собачьим провалиться сквозь землю. На помощь ему пришла Ляля:
— А мы снеговика сделали!
— Неужели? И где же он?
Борька обеими руками указывал в сторону туалета, вздрагивая от нетерпения.
Лялина мама откинула голову, прищурилась, и, помедлив, сказала, растягивая слова:
— Интере-е-есная скульптура…
— Я бы назвал это «Буратино на Северном полюсе», — сказал Лялин папа с высоты своего солидного роста, — Смотрите, как у него нос от мороза покраснел.
Все засмеялись, и Борька хотел как все, но у него получилась лишь растерянная улыбка, а на глазах предательски выступили слезы.
— Ляля, угости Бореньку апельсином. Мы хотели в Сталино купить ему лыжи, но в магазине были только большие, на взрослых.
«Как? Мне?! Настоящие магазинные лыжи?! — Борька стоял с открытым ртом оглушенный, — ну почему же они не купили большие?!» Ему хотелось крикнуть: «Вы наверно не знали, что у меня есть крестный, и он бы сделал из них маленькие! Та я и сам умею пилить, у меня же есть маленькая пилка!»
А теперь почти его лыжи стоят несправедливо где-то в магазине в городе Сталино… Что же ему теперь делать?
— Боренька, приходи к нам завтра вечером на елку, — сказала Лялина мама на прощание.
Папа взял Лялю на руки, она обняла его за шею и, глядя на Борьку, стала шептать что-то на ухо. На крыльце она успела махнуть Борьке пушистой варежкой. Из-за прикрытой двери веранды донесся хохоток:
— А у Борьки, Нюсенька, определенно талант примитивиста.
Он постоял еще немного на опустевшем дворе, потом засунул в карман пальто отсыревшие от снега рукавички и побрел домой.
На следующий день Борька в свежевыглаженной рубашке стоял у дверей соседки. Дождаться вечера он не смог.
Ответ Лялиной бабушки прозвучал для него как ведро ледяной воды на голову:
— А они рано утром уехали. Там где-то на шахте крупная авария случилась, и дядю Игоря срочно вызвали.
— А Ляля? — спросил Борька дрожащими губами, еще на что-то надеясь.
— Ляля не хотела ехать и сильно плакала, — вздохнула бабушка Клава и вложила ему в руки бумажный пакет с елкой на картинке. А когда Борька машинально развернулся уходить, еще сунула в карман его пальто две мандаринки.
Вечером Борька, представляя себя разведчиком, долго лазил по сугробам в огороде. Заодно он высматривал на заборе пару штакетов для самодельных лыж.
Когда начало темнеть, Борька, утопая по пояс в снегу, пробрался к освещенному соседскому окну. Едва дотянувшись до стекла, приник к светящейся полоске под занавеской, — «Может, они уже приехали?»
Посреди комнаты он увидел настоящую елку. Увитая кольцами серпантина, она сверкала цветным лаком невиданных Борькой стеклянных игрушек, серебряными нитями дождика… С потолка свисали бумажные снежинки и ватные хлопья снега.
Под елкой, на ватном снегу, почти спиной к нему стоял Дед Мороз с мешком подарков и Снегурочка в белой шубке. Ему представилось, что они ждут не дождутся его и Ляли. Переживают — «Куда запропастились дети?» Борька даже подумал: «А если постучать? Вдруг обернутся, увидят, и не будут волноваться».
Но оживить картину смогла только кошка Мурка, которая подкралась к елочным игрушкам. Дотянувшись лапой к позолоченному фольгой грецкому ореху, она стала раскачивать его на нитке, как маятник.
Время текло неумолимо. Борька знал, что за мокрые шаровары и позднее гуляние его дома поставят в угол, а скорее всего, отшлепают, но оторваться от зрелища за стеклом никак не получалось. Наказание ведь будет не сейчас, а потом — дома…
Больше Борька Лялю не видел. Летом министерство перевели в Киев, а вскоре дядя Игорь увез туда и бабушку Клаву.
* * *
— Дед, ты где такие санки купил?
— Сам сделал, — не без гордости сказал Борька, проходя вдоль рыночного ряда.
— А ну подожди… — из-за прилавка, заставленного банками с медом, вышел мордастый мужик в малахае, унтах, с денежной сумочкой на животе, и присел на корточки, — Они на лыжах… А чо такие широкие?
— Это же горные… Там даже слой металла. Я «болгаркой» отпиливал.
— А снег не прилипает?
— Что вы… Снизу слой тифлона. Это же немецкие!
— Немецкие?! — переспросил Мордастый с выражением.
— Внук подарил. Он себе новые купил… Еще до войны было.
— Не войны, а СВО! Ты что, нацик?
— Для него войны, а я за Союз, — честно признался Борька.
— Короче… продашь санки?
— Самому нужны. На себе носить уже…
— А ну иди отсюда со своими немецкими танкам… тю! Санками от греха подальше!
Борька отошел, но недалеко. Чтобы показать, что не испугался, он в соседнем ларьке стал не спеша выбирать плакат-календарь на 2023 год. Остановился на календаре «Дед Мазай спасает зайцев». Мазай напоминал Борьке кого-то из телевизора, но он не мог вспомнить, кого именно.
— Вот этот, — наконец указал он сердитой продавщице, подозрительно косящейся на него, — сверните, пожалуйста, — хотел еще добавить: «Да потуже!», но постеснялся.
«Трубу» он привязал сверху, на укрытый суконным одеялом мешок картошки.
Рыбный ряд Борька проходил под перекрестным гомоном баб:
— Немцы обнаглели, уже танки «Леопард» поставлять надумали.
— Не говори… Совсем страх потеряли!
Оглянувшись на санки, он непроизвольно ускорил шаг. Широкими полозьями-гусеницами, мешком-башней под одеялом цвета хаки, и бумажным стволом, направленным на теток, они легко вызывали ассоциацию с маленьким «Леопардом».
На выходе из рынка торговали соснами. «Не-е-т, сосна елку не заменит, — не тот запах». Вообще-то ему и елка не нужна была. Он просто так о ней подумал, чтобы веселей было идти. У него своя росла в огороде, толщиной в обхват. Борька посадил ее в тот год, когда родилась дочка. В последние зимы, с тех пор, как она уехала, перед каждым Новым годом он отпиливал одну ветку, а вот вчера уже с трудом дотянулся.
«И чего они выехали, какой еще свободы им не хватало..?» — опять пришла эта мысль, которую он гнал от себя уже несколько лет, но которая сидела в мозгу, как заноза.
Оттаявшую и пахнувшую детством еловую ветку Борька всегда устраивал в углу, где когда-то стояла его кровать. Украшал старыми елочными игрушками, конфетти и выцветшим серпантином. Табуретку под ней он застилал картиной, которую мать вышила крестиком еще в молодые годы. На ней был изображен Дед Мороз с мешком за плечами и снеговик с зайцем под елкой.
На табуретку Борька всегда ставил выкупленную им когда-то у соседа снегурочку из ваты. Белая шубка ее потемнела от времени, и почти исчез румянец на щеках, но зато она пахла мандаринами. И еще была похожа на одну маленькую девочку.
Борька вышел на старую липовую аллею, которая вела к заброшенному конному двору. Здесь, на пустыре, снегу было меньше и мешок не задевал сугробы, но ветер дул сильнее, и Борька поглубже натянул свою ушанку.
«Когда ж я уже резьбой по дереву займусь?» — мечтать об этом было его хобби. Еще он любил лепить снеговиков, но дочка выросла, внук тоже… Тогда-то и вырубил он из пня старой яблони в огороде ту страшную бородатую голову, то ли Карабаса-Барабаса, то ли колдуна Черномора…
Но свободного времени не оставалось даже после выхода на пенсию, и он продолжал откладывать свою затею, предвкушая удовольствие от нее в будущем. Борька и без этого был счастлив. Он довольствовался малым, вычитав где-то, что ожидание счастья — уже есть счастье. А ожидание было связано с этой аллеей.
Борька знал, что сухая липа — лучший материал для резьбы, и уже давно выбрал здесь подходящее дерево. Он подошел к нему, снял рукавицу и, глядя на крону, похлопал ладошкой по сухому стволу:
— Созрела, голубушка… После военных действий завалю тебя…
«Так сухую лесину могут же на дрова утащить в любой момент! И плакала тогда мечта детства. Нет, завтра же прихожу сюда с топором! Хватит ерундой заниматься! Ван Гог вон… с перевязанным отрезанным ухом творил!
С Нового года начинаю новую жизнь! Если б раньше начал, уже бы в клубе выставка была. А так и клуб закрыли…»
Когда Борька подходил к лесному складу, где-то недалеко громыхнул «прилет». Гулявшая на пустыре «свадьбу», свора собак с лаем рассыпалась по заброшенным дворам. Только одна, худая сука с обвисшими, замусоленными сосками, упорно шла следом за Борькой. Подвывая, она что-то выговаривала ему на своем собачьем языке, будто обвиняя и в этих обстрелах, и в этой бездомной, голодной и нищенской жизни…
— Та отцепись ты уже от меня! — обернулся он на нее, — Без тебя тошно…
«Надо вечером позвонить дочке. Это ж, наверно, с начала эСВ…ойны почти не разговаривали… Не заморозили их там? Сколько ж они будут так над людьми издеваться?! Остались без света, а на переговоры — ни в какую!»
За гаражами Борьку остановил оглушительный «хлопок». От горизонта вверх, одна за другой, потянулись белые стрелы и стали запоздало доноситься громогласные раскаты взрывов. Работала ПВО.
Борька вдруг расправил свою худую спину, выхватил из санок календарь-ствол и, будто добавив к своей, еще собачью тоску и боль, диким голосом закричал:
— А ну пошел отсюда в свою Африку, Таракан проклятый!!
Собаки от неожиданности прекратили лаять, но потом продолжили с еще большим азартом.
Совсем низко, с шумом пролетели два «Грача». Борька задрал голову и не к месту вспомнил наставление матери: «Да смотри там под ноги, не считай грачей».
«И с коммунизмом немцы нас обдурили…» — подумал Борька, выйдя на улицу Розы Люксембург.
Вот уже показались над крышами домов крона столетнего тополя и верхушка ели рядом с ним. Санки скользили так легко, что их приходилось время от времени притормаживать.
— Та кто ж такой этот Тараканище?! — воспоминания детства накладывались на действительность, — А Воробей?
«Ну, что звери — это мы, это понятно. А остальные? Один сильно пугал, терроризировал… Другой — съел его, но зато нас освободил. Слава богу, Тараканище хоть никого съесть еще не успело.
А може и этот нехороший? Та не… Не может быть… Тот же первый, говорят, собирался нападать... Упредили агрессора.
А чего ж все ему поверили и так перепугались? Тогда выходит, что мы сами же и…
Так, еще раз… с начала».
