Архитектурный центр ее лица был деформирован. Неправильное окостенение перегородки носа, когда последняя на стадии хряща не достигает основания черепа, приводит к тому, что спинка носа западает, его общая форма оказывается уплощенной. Это не считается катастрофическим дефектом, однако для меня – это было важным.
Я ненавижу мопсов и пекинесов. Я ненавижу курносых существ, они меня отчаянно выводят из себя. Все плоское, априори вызывает у меня агрессию.
Я ненавидел свою жену. Я так сильно ее ненавидел, что каждое утро представлял, как она умирает. Как разбивается ее лицо о стену или как я дробовиком сношу ее чертову голову, со столь уродскими чертами всего! Я ненавидел как она смеется, когда ее отвратительный нос, который по идеи символизирует оптимизм и доброжелательность, прилипал к пухлому, отдутому лицу еще сильнее, при этом вся ее кожа морщинилась, как у сраного шарпея, превращая ее физиономию в некое сплошное месиво тканей и хрящей. Хотя зря я так про собак, да. Лучше бы мне смеяться с шарпеем, чем с этой уродиной. И да, я ненавидел в ней все! Особенно лицо.
Почему я тогда женился? Я не видел ее лица. Она стояла спиной, мы познакомились на пляже. У моей будущей жены был невероятно красивый позвоночник. Я влюбился в ее спину. Я до сих пор восхищаюсь ее красотой. Шея и плавный, слегка выпуклый позвоночник пленили меня с первой секунды. Я больше никогда не видел более красивого позвоночника. И мне пришлось сделать предложение спине. Просто отдельной части ее тела. И по началу, меня это мало тревожило. Пока ее лицо и чертов нос не стали моим повседневным проклятием.
Я занимался любовью со спиной, я завтракал и венчался со спиной. Я никогда не целовал лицо, я украшал поцелуями спину. Я трахал жену только сзади. Я не использовал миссионерские позы, даже когда была кромешная мгла, я не мог целовать ее губы. Ведь совсем близко находился ее курносый нос! Я не смеялся с ней, я не обнимал ее и не прикасался к щекам – там, в складках затаился нос! И она это знала. Наверное, знала, догадывалась, скорее всего, определенно чувствовала мою ненависть и к великому моему отвращению, продолжала меня любить. А может не любить, а просто жить? Я не понимаю женщин, как не понимаю мух. Они кружат над членом, словно это их единственное утешение в жизни. Они выходят замуж за член, рожают десяток новых вырожденцев для члена, моют посуду и встают по утрам ради члена. Терпят побои и колоссальное унижение только ради члена! Но! Зачем? Я не понимаю. Они так бояться член, а еще больше остаться без члена, что готовы терпеть все на свете, только бы остаться с одним единственным членом. Они свято верят, в то, что все перетрется, уладиться, что нужно просто набраться терпения, и они с членом будут счастливы. Прямо мазохистская философия какая-то! Но мы не были счастливы. Я не был счастлив. Уверен – нос тоже не был счастлив! И меня до безумия раздражала ее оптимистическая надежда, ее собственная, нет, коллективно женская сказка о том, что мы будем счастливы, нужно только выдавить из себя ребенка. Новое продолжение ненависти, как будто это какой-то чертов эликсир, способный вернуть мне сердце и неиссякаемую любовь к курносому существу. Глупости, какие! Женщины торгуют спермой, применяют ее как разменную монету, машут договором перед носом члена, как политическим соглашением, но что больше всего меня убивает, потом, неприкрыто и неистово ненавидят собственных детей! Я знаю, зачем они это делают! Они, эти странные женщины со своим убогим фанатизмом к члену, используют свои детородные возможности, только чтоб произвести на свет несчастное дитя, новые уши, материализовавшуюся их собственную ненависть и потом всю оставшуюся жизнь гнобить неповинное дитя в том, что у них что-то когда-то не сложилось с членом! Чтоб вливать в эти маленькие ушки свои несчастные однотипные истории, давая объективность абсурдным оборотам и фантазиям из разряда «а вот если бы, да кабы! А вот сколько я всего пережила! Сколько я всего стерпела и сделала! А он! А ты! Все из-за тебя!» и в итоге, ребенок – это всего лишь катализ ее собственных неудач. Таким образом, из разгневанного чрева вылезут будущие подстреленные еще в утробе уроды! Которые потом, вымещают свою злобу на все, что станет на их пути!
Что ж, мне повезло. Мое семя не дало ей долгожданного урода. Хотя нос так старался. А я продолжал смотреть на нее каждый день, и мне было жаль ее. Но не долго, отвращение превозмогало над милосердием, и я ее убил.
Не собственными руками. К сожалению, нет. Своим желанием. Своими мыслями, своим бездействием и равнодушным присутствием.
Нос убил какой-то член вместо меня, словно пространство, помня мои окровавленные руки, решило дать мне милостыню и само подобрало персонаж для исполнения приговора. Я в этом не участвовал. Я только опознал тело. И черт меня дери! Более 40 колотых ран по всему телу! И ни одного попадания в лицо. Мне подумалось, что это какая-то злая «недошутка»! Я рассмеялся прямо в морге. Конечно, учтивые врачи и следователи подумали, что это нервное. Еще бы! Как тут не нервничать! Искромсанное тело лежало передо мной! Вот оно, прямо на холодном грязном столе! Лежит как-то в неестественной позе, струпья мяса и запекшейся крови по всему телу, лохмотья испачканного платья, вывернутые колени и порванные босоножки, но! Ни единой царапины на лице! На этом чертовом лице! Ненавистном и жалком лице! Она приоткрыв глаза, с вывернутой шеей таращилась на меня, и я был уверен смеялась! Да, да смеялась надо мной или мне, как это делала все 8 лет! Все долгих отвратных восемь лет!
Я отвернулся от нее, и меня вывернуло прямо на пол. Я облевал ботинки не только себе, но и рядом стоявшему лаборанту. Я не стал извиняться – это же нервное. Вы же все так учтивы и все понимаете! Только я ничего не понимал. Не понимал этого убийцу, который зарезал ее как рождественского кабана, но по морде, о Боже, по морде ни разу не врезал! Неужели он не хотел проломить ей череп, свернуть вечно играющую челюсть, отрезать к чертям собачим этот морщинистый мерзкий «недонос»?! Я ничего не понимал. Как и не понимал все эти пролетевшие восемь лет. И не понимал еще кое-чего.
Я же любил ее спину. Я так любил ее спину. Я до сих пор люблю ее спину. Почему мне не дали просто ее спину? Зачем забирать целиком все тело и тащить его в гроб? Зачем увозить все тело с гниющими кишками и желчью в крематорий? Зачем созывать всех родственников и сослуживцев, чтоб ткнуть их носом в пожелтевшее лицо и синий приоткрытый рот покойника? А потом еще заставлять их целовать разлагающийся труп в лоб или куда им там захочется? Похороны можно смело обозвать ничем иным, как чертовым шоу уродов, при этом я затрудняюсь определить кто более уродливы - живые или мертвые! О да, для некоторых это прекрасное зрелище, и что больше всего меня бесит, людей туда так и тянет, поглазеть на покойника. Словно они примеряют не смерть, а платье: хм, мне пойдет такой цвет? Или, мне к лицу эта модель? Хм, неужели я тоже буду так ужасно выглядеть? Или, о! Как она прекрасна! Я тоже хочу быть такой же красивой, когда умру! И да, да, гроб мне тоже именно из такого же дерева, пожалуйста!
Со всем этим балаганом, я думал только о спине. Я жалел о том, что мне не отдали ее позвоночник. Я настаивал, я просил, но неумолимы были их лица. Они не дали мне ее позвоночник. И я смотрел как опускают гроб и прощался со своей возлюбленной спиной навсегда. Я плакал. Я правда плакал. Плакал от того, что видел и знаю, что происходит с умершим телом через неделю, через месяц, через три года. И я завидовал червям и всевозможным личинкам, у которых сегодня начнется пир с моей спиной. Они выгрызут ее, а потом просто высрут, проглотят снова и опять высрут, пока спина не исчезнет как таковая навсегда. Я больше никогда не увижу мою спину.
Красное и Белое
Мне было семь лет. Я шел по сухой и выжженной траве, подбивая носком сношенных сандалий взлетающих вверх мошек. Палкой я размахивал перед собой, помня, как учила меня мать быть осторожным, ведь в полях водятся степные змеи. Мышей я не боялся, но змей опасался. Тогда, очень давно, я еще не представлял насколько мир полон опасностей и грандиозно населен всевозможными тварями, кроме людей конечно. Тогда я остерегался только змей. Их разновидности, классифицировались в моем детском сознании только на две категории: ядовитые серые гадюки и черные безобидные ужи с оранжевыми ушками, хотя меня уверяли, что их несуществующие ушки желтого цвета. Не знаю. Дальтонизмом я не страдал, и даже сейчас убежден в том, что они оранжевые.
И так, воспроизводя в пространстве свист от взмаха палки, я шел прокладывая себе дорогу без змей, к дому. Я шел домой. Не спешил, зачем? В руке я крепко сжимал корзину, которая уже была пустой. Утром, отправляясь на рынок, эта плетенная корзина была полна гусиного пуха, который я с ловкостью беспечного ребенка продал одному старику, подушечных дел мастеру. И я был горд! Я нес в нашу насыщенную детьми семью – свою лепту! Я как-то спросил у матери, что такое «лепта»? Она повернулась ко мне, наклонилась и заговорчески ответила: « - Это древнегреческая монета. Ею пользовались когда-то очень давно. Она была медной, кажется и обозначает в дословном переводе – «маленькая», «тоненькая». Совсем как ты.» – после чего отвернулась и приступила к своим повседневным делам. Помню я тогда очень обиделся на нее! Как так получается, думал я! Это не справедливо! Я работаю и тружусь не меньше остальных детей в нашей семье! Я тогда убежал в лес и долго так сидел размышляя над ее словами, одновременно упиваясь своей обидой. Потом я все же решил подойти к бабушке и спросить у нее значение этого выражения. Я был уверен наверняка, что она расскажет мне что-то другое! Я верил и очень ждал утешительной легенды. Она всегда умела удивительно нежно и мудро разъяснять нам всем все на свете! Я побежал к ней и задал тот же вопрос: «Скажи, что такое лепта? Почему мама говорит, что это что-то очень маленькое и незначительное? Крошечная монетка, как я, и что моя помощь вам мала?» – бабушка тепло улыбнулась и посадила меня на табурет. Налила стакан молоком и, села напротив.
- Нет, дорогой. Твоя мама совершенно не это хотела сказать. И она не называла тебя мелким и незначительным. Я в этом уверена. – бабушка потрепала меня по голове своей мягкой и уже морщинистой рукой в мелких пигментных пятнышках, как у ягуара. – То, что лепта — это монета – правда. Но выражение внести свою лепту, имеет куда более глубокое и духовное значение. Сейчас я расскажу тебе одну притчу. – бабушка ласково и устало улыбалась. У нас за спиной слышались сторонние звуки – мои старшие братья и сестры шумно собирались ко сну. Бабушка протерла изнеможенное лицо и тихо продолжила.
- Давным-давно, во времена, когда Спаситель наш ходил еще по земле. Он подошел со своими учениками к храму, посмотреть на сокровищницу и на то, как люди всего города приносят подношения Богу. Тогда каждый горожанин был обязан внести в сокровищницу деньги, монеты и ценности, показывая таким образом, свое якобы уважение и преданность Богу. И сел тогда Иисус против сокровищницы и стал наблюдать, как народ кладёт деньги в сокровищницу. Многие богатые клали много. Очень много. И драгоценные камни, и крупные деньги! Уж не помню какие тогда водились. – бабушка улыбалась очень светло и мягко, она подлила еще молока в мой стакан и продолжила - Придя же, одна бедная вдова положила две лепты, что составляло тогда…- бабушка задумалась и махнула рукой. – Совсем немного! До пяти копеек, если на нашем языке. И стояла так, бедняжка. Ей было стыдно за себя перед всеми и перед Богом, наверное, но большего у нее не было. Исхудавшая и совершенно изнеможённая она помолилась про себя и скромно ушла, пропуская следующих. И тогда, подозвав учеников своих, Иисус сказал им: истинно говорю вам, что эта бедная вдова положила больше всех, клавших в сокровищницу! – бабушка сделала многозначительную паузу, мои глаза расширились от удивления, и я сглотнул полный рот молока поторопившись задать вопрос, но бабушка продолжала – И ученики Его так же удивились. Как? Почему? Объясни! И Спаситель наш ответил им. Очень просто. Ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила всё, что имела, всё пропитание своё. Вот так вот. – бабушка снова положила руку мне на голову. – Теперь понимаешь? – я молчал. Мне нужно было соединить все сказанное и услышанное и я не ответил. – Помощь твоя, по силам твоим и внутреннему желанию. Так, что иди спать. И не тревожь свою душу сомнениями. Каждый из нас любит друг друга и заботиться о каждом члене, как умеет и как хочет. Покойных снов.»
И вот я шел размахивая палкой и уже на холме увидел наш дом. Дом, а точнее поместье, было у нас большим и просторным. Благодаря усилиям моей бабушки и очень требовательного деда, каждый член нашей семьи выполнял в этом своеобразном государстве свою четко установленную функцию. При этом, никто не жаловался и не противился поставленным целям и задачам. Мой отец, например, заведовал мельницами, братья занимались лошадьми, а женщины распределяли между собой курей, свиней, гусей и конечно же добрых и пассивных коров. А такие, как я, которым было до 10 лет, занимались, как гордо говорила моя мать - экономикой! Нам было смешно и весело исполнять роль продающих важные для жизни и комфорта продукты потребления или как-то так. Не помню, моя мать умела витиевато называть простые вещи непростыми фразами.
Так вот я шел по жаркой плоскости мироздания. Палило яркое солнце и в мои мысли то и дело влетали, нет, вливались, как густая сгущенка, всевозможные воспоминания и размышления. Но завидев родной дом, я по не понятным причинам, с охватившей меня тревожной радостью, стремглав понесся навстречу семье. Уж как-то подозрительно мне захотелось вбежать в ворота, напугать курей и обхватить за талию мою невысокую, но стройную мать! И я бежал. Бежал перегоняя ветер! И перегнал, потому, что ветра то и не было. Только благодаря моему движению, в неподвижном воздухе образовался вихрь. Такой тяжелый и душный. Но все же, что-то меня обдувало.
И тут, я услышал выстрел. Потом еще один. Я упал, как бежал. Счесал колени и вжался в траву. Выстрелы доносились из нашей усадьбы. Их было несколько, с короткими перерывами. Потом мне почудилась пулеметная очередь и тишина, повисшая в воздухе над моей головой, чуть выше сухой и сорной травы. Я лежал не понимая еще, что делать. И с чего бы это в нашем доме стреляли? Но некие первобытные инстинкты меня крепко держали в траве. Чуть позже, я услышал голоса незнакомых и грубых людей. Они смеялись, но я их не видел, мне было страшно поднять голову, я прижимался к земле, словно это была моя мать и тихо-тихо лежал в полном неподдельном оцепенении. А голоса, что-то говорили и реготали, как пьяные мужланы по ночам в колыбе. Мой отец страшно не любил пьяниц, да он и сам себе редко позволял вольности и уж точно никогда, я не видел его пьяным. И не увижу. Понял я как-то сразу.
Заржали кони и голоса с улюлюканьем растворились в дали. Стало тихо. Так тихо, что прямо жутко. Я хотел было заплакать. Это означало, что оцепенение покидает меня, но сдержался. Я не мог! Я не смел! Мне нужно было узнать, что там? Дома! И я заставил себя встать на дрожащие, кровоточащие ноги. И побежал. Почти побежал. Шатаясь и кривя лицо от боли, весь в траве и сорняках я вошел в перекошенные распахнутые ворота. Все еще стояла пыль, она в таком жарком воздухе, не успела осесть. Глубокие борозды от телег рассекали двор. Эти грубые голоса убегали в спешке, и я видел, как где ни где, были разбросаны знакомые лоскутки тряпья и раздавленные сапогами яблоки. А еще по-прежнему оставалось очень тихо. Я уже не бежал, я криво шел прихрамывая вперед и набравшись сил, выдавил из себя какой-то хриплый и пискливый окрик.
- Па. – пыль тут же съела мой жалкий призыв, и я повторил прочистив горло. – Па! – я шел ковыляя сквозь облака земли и глины. – Отец! – уже громче крикнул я, но мне так никто и не отвечал. Мне это не нравилось. Совсем не нравилось! И это все мне настолько не нравилось, что честно говоря, на тот момент я и не хотел знать ничего. Мне на самом деле уже не нужны были ответы. Я не хотел дальше знать: почему тихо, куда все подевались, где отец и почему вообще никого нет?! Даже курей! Даже глупых-глупых курей! Нет. Одни перья, пыль, разноцветные веревочки и растоптанные яблоки. Больше ничего.
И тут я заметил дым! Он, он струился и стремительно набирал вес, выпрыгивая прямо за крышей дома. Я знал, там был сарай. Я хотел было побежать, но неожиданные хлопки и взрывы остановили меня. Снова оцепенение взяло власть над моим телом, и я как мальчишка, да я и был мальчишкой, прикрывая уши присел, защищая себя от чего-то. И вот, как черт из табакерки выскочило пламя. Огонь рванул вверх пожирая треск и хлопушки – что-то взрывалось в сарае, обретая бесценность. Только тогда, ребенком, я думал, что бесценный – это потерявший свою цену, что-то не важное, лишенное значимости. Может это и так. Сгорев и потеряв свою ценность: дом, сарай, курятник, конюшни в общем все в чем жило мое детство, обесценилось вот так грубо и сразу.
Да, пламя как ненасытный обжора уничтожил почти все. Пробегая вокруг огненного балагана, в поисках родных, я то и дело мельком, успевал заметить отдельные части тел: ноги матери с окровавленными икрами, руку брата, макушку сестры, простреленную спину еще одного брата, шею деда в петле и платок моей бабушки, видимо голова ее была придавлена в щебень и так больше не поднялась. Никого из моих родных я не нашел живым. Даже мои преданные Огонек и Веска – были застрелены в собственных будках. Их окровавленные шерстки, снятся мне порой до сих пор.
Я стоял за пределами бывшей усадьбы. И просто смотрел, как уничтожает кто-то мое все. И не мог сдвинуться с места. Ко мне подошел человек и сказал, что их убили красные люди. Я спросил: - Почему они убили мою семью? - Человек ответил:
- Потому что твои были в белом.
Я бы не хотел быть солнцем
Я не люблю солнце. Не люблю еще с детства. Моя ненависть длится так давно, что я не помню, когда точно возненавидел солнце и жару и все остальное, что связано с жизнью в целом. Все то многое, что раздражает и бесит меня не давая покоя и упокоения ни сердцу, ни душе, не просто тлеет во мне, а кипит и приобретает уродливые формы.
Я был там, где солнца было настолько много, чтобы его возненавидеть. Опаляющая жара, нехватка воздуха, тяжелая экипировка, очень сильные психотропные, запрещенные препараты и острые, как у дикобраза иглы горы. Горы, горы в которых сплошное солнце и враги! Да, враг был повсюду, он прятался, казалось бы в самом солнце, и я ненавижу все желтое и заросшее щетиной.
Солнце и борода – так я могу охарактеризовать один из своих жизненных периодов. С юного возраста, мое пространство складывалось из одних сплошных врагов. Само государство твердило мне, что враг не дремлет, и он может прятаться под личиной даже самого безобидного старика или ребенка. Поэтому, законодательно имея все права, я без зазрений совести убивал всех без ограничений.
И вы знаете, это правда. Куда бы не направляли меня – повсюду мне показывали врагов. Говорили «Так выглядит твой враг! Вот лицо твоего врага! Сколько раз встретишь врага, столько раз и убей его!». Так было везде, всю мою сознательную и бессознательную жизнь. Мир состоящий из солнца и врагов…
Я сидел как-то в душном и тесном укрытии, прошел сезон дождей и экзотические растения словно невиданные птицы распушили свое занятное оперение. Там и там, отовсюду пестреют ядовитые и опасные, но до нельзя, красивые бутоны. Как я и говорил, точнее писал, дожди в том логове, куда меня забросили еще до горных бородачей и солнца, были естественным муссонным явлением. Многие из раненных не выживали, как раз в силу повышенной влажности, так как раны не успевали заживать – они, мои одураченные братья сгнивали живьем, мучаясь в отвратительной, длительной, дизентерийной лихорадке. И это было отвратительно. Я жалел не солдат, а в первую очередь себя. Да я это говорю в открытую и совсем не сокрушаюсь по этому поводу! Мне было уже глубоко насрать на то, что каждый день умирали люди, и срать приходилось достаточно часто в прямом смысле слова. Так в период непрекращающейся борьбы, атрофируется практически каждый участок души, превращаясь в неподвижную глыбу, которую ощущаешь только тогда, когда приходится пристрелить обожжённого ребенка, и то не всегда, порой даже в такие минуты душа, или что там у меня молчало. И я переживал только за себя, что приходится делить очень тесные траншеи и укрытия с разлагающимися трупами. Мне было противно. Мне было неприятно. А еще, мне совсем не хотелось подцепить какую-нибудь заразу от тех, кто еще продолжал корчиться, харкая кровью, понимая, но не принимая неизбежность. Они в агонии с обезумевшим взглядом, цеплялись, трогали тащили тебя к себе требуя внимания! Кричали и что-то требовали распространяя зловоние и инфекцию. Вот что тревожило и раздражало меня! Была б моя воля – я бы их застрелил и поверьте, это бы не было убийством, в данном случае это был бы высший акт милосердия! Но я не мог, не имел права. И меня это тоже бесило! И да! Я не хотел умирать в собственном дерьме и отказывался чувствовать беспомощность, вызывая жалость, страх, ненависть и стыд у сотоварищей. Нет! Такого я не хотел!
И вот сижу я в тесном, гниющем укрытии, наполненном влагой, противной такой прилипающей сырости вперемешку с трупным запахом гнилой разлагающейся плоти и думаю. Как вы думаете, о чем? О солнце! Пусть меня разорвет! Я даже рассмеялся! Искренне так, громко и плевал я на лазутчиков. Я хохотал, как сам *Абаддон! Хохотал и плакал. Плакал от того, что я – ненавидящий солнце, не вспомнивший о нем даже в жуткий мороз 42-ого, думал сейчас и не просто думал, жаждал его как никогда. Я плакал от того, что мне надоела сырость и что я чертовски продрог не от холода, нет, меня знобило от жары и повышенной влажности. Я плакал от того, что устал. И что мне надоело валятся в дерьме среди непрекращающихся трупов, словно их производил какой-то невидимый адский конвейер! А потом я плакал от того, что возненавидел себя! За жалость к самому себе! Я сообразил с колючей, молниеносной ясностью, что яд – уже во мне! Что я обязан остановить его, исторгнуть из своего организма! Уничтожить тело, душу, сердце и не думать больше ни о чем, кроме убийства. Именно тогда, я полюбил убивать. Не желая безысходности – я обрел безумие.
И пространство услышало меня, хотя я ничего не просил. После победы кого-то ради чего-то, меня отправили на раскаленные, пыльные горы на территории Баглана, и это были мои последние объятия с солнцем и кровью. Потом я вернулся куда-то и как-то с кем-то жил дальше.
Но последней моей осознанной, вменяемой и контролируемой мыслью, тогда в мокрой луже с трупами у ног, было точное определение: «я бы не хотел быть солнцем. Вечные проклятия и вечные прошения. Это почти что быть Богом. Никогда не угодишь. Всегда кто-то чем-то недоволен и что бы не произошло, виноват будешь – только ты…»
Квадратные люди:
1. Синий
Ко мне стали приводить людей. Там, где я был – все казалось каким-то не реальным, искаженным и упрямым в своей навязчивой реальности.
Ко мне пришел синий человек. Я не знаю почему я так решил, но уверяю вас – он был синего цвета. Странный такой пожилой мужчина с вытянутым лицом, длинными морщинистыми пальцами и опущенными вниз веками. Я даже удивился, подобный меланхолик, совершеннейший апатичный субъект, вообще видит меня? Как можно видеть мир, если ваши глаза постоянно закрыты? Как можно разбираться в людях и советовать им что-то, конечно же, с неоспоримым дипломным профессионализмом, пытаться им, людям, помочь, ни разу не взглянув на них? Я был потрясен и взбешён! До предела, если предел вообще существует. Неразумно говорить: я зол или я раскалился до предела. Отнюдь. Смотря что считать пределом. Предел до конкретной точки, после которой начинается новая стадия? Так это тоже не верно. Вот я, обозлился на синего старика до предела, но я то знаю, что мой предел, совсем не в жатых кулаках. Конечно же нет! Если бы не стальные оковы – мой предел закончился полным сумасшествием, я раскроил бы ему голову и молотил его заплывшее веками лицо даже после того как последний свист вырвется из его груди. Он перестанет дышать, а я все буду дробить и дробить его череп, наслаждаясь скупыми всплесками густой крови, которая не плюется в лицо насильника, как это часто показывают в забавных фильмах, нет. Если не стоять рядом с артерией, венозная кровь весьма тяжелая и ленивая для шампанских брызг, поэтому, просто апатично капает, слегка подброшенная ударом и шлепается, как коровье дерьмо вниз с точно таким же звуком. Предел – это по сути конец, так что я был просто на взводе, но не до конца, не «до предела».
Так вот этот синий человек был синим, потому что был неуверенным в себе. Он ужимал плечи, отворачивал голову, когда говорил, лениво, словно ветки старой ивы подтягивал руки к себе, пальцами ощупывая и без того вытянутое собачье лицо. Весь в морщинах и съехавших на глаза веках, он как бы вытягивал свое непропорциональное овальное лицо еще больше и это меня то же бесило! Словно нарочито раскатывал тесто превращая месиво в маску, только маска была неудачной. А еще, этот синий подонок не смотрел на меня. Тварь! Он что-то говорил мне, сам не веря в то, что говорит! Я это знал, я это чувствовал каждой клеточкой! Чувствовал, как он лжет! Мне и самому себе. И при этом, ни разу не посмотрел на меня, словно избегая или пренебрегая моей личностью. Да, он не смотрел ни на мои руки, ни в лицо, ни на ноги, хоть бы на уши мои взглянул. И я понял. Как я могу доверять синему человеку, если он не доверяет самому себе? И это было так очевидно, что я не сдержался и прервал его монотонный, бессмысленный, но очень кандидатский монолог. *Да, сначала я хотел предложить ему вступить в половые отношения с его матерью и всеми членами его профессорской семьи, но передумал. После чего остановился на предложении посетить ему его собственное отверстие в нижнем конце пищеварительного тракта. На что, конечно же кандидат и заслуженный мозгоправ страшно обиделся и не про медлительно покинул мою комнату.
Да, комната была не моя. Но почему-то я в ней был. Только я и узкое отверстие в двери, через которое мне просовывали еду, как какой-то бешеной болонке. Длинные цепи на руках изредка ослабляли, давая мне возможность пройтись лёгкой прогулочной походкой по квадратной комнате, но зачастую, эти же цепи туго сдерживали меня в сидячем положении. Кровати у меня не было. А если и была, то я ее не замечал. Я видел и ощущал только холодный стул, который после упорного и долгого просиживания моей задницей на нем, становился липким и теплым. Возможно, комнату, через невидимые мне отверстия наполняли периодически газом, так как я не могу назвать с точностью момент, когда именно я засыпал и засыпал ли я вообще. Скорее да, чем нет. И практически каждое мое пробуждение, приветствовалось новым квадратным человеком в моей комнате.
2. Раздавленный гранат
В очередное мое пробуждение, ко мне привели женщину. Может и не привели, скорее всего, она добровольно пришла. В любом случае, когда я открыл глаза – она уже сидела передо мной. Наличие стороннего субъекта после сна, так неожиданно созданного зрением, ввело меня в замешательство, тем более, что это была женщина, а я как ни как мужчина и возможно, после сна мой наружный орган мочеполовой системы, был в самом активном состоянии репродуктивной функции. Но ее быстрая манера говорить и немного визгливый голос, напрочь отбросили какие бы то ни было мысли о соитии.
Она была скорее красивой женщиной средних лет с крупной, но приятной комплекцией. Если бы не ее глаза, возможно она бы подошла для меня как временный сексуальный партнер. Черты лица, глаза, пухлые губы, все было как бы красивым, миловидным и ухоженным, но что-то, что стояло за ней, за зрачками, стопорило меня, блокируя инстинкт доверия. Она говорила много и громко. Она смотрела мне в глаза своими накрашенными ресницами, но искусственно удивленный детский взгляд и напускная приветливость, с каждой минутой выводил меня из состояния перманентной агрессии, активируя постепенно открытое неудовлетворение. Она говорила и говорила, употребляя заученные мудрёные фразы. Не вкладывая собственный опыт, ты не способен объективно подготовить человека к прыжку с парашютом, например, или ни разу не побывав на отвесных скалах, как можешь ты обучить других, покорять вершины? Так происходило и в этом случае, женщина пыталась, чем-то как-то сверкнуть, при этом не осознавая до конца теорию в практическом ее понимании, из чего я сделал вывод, что она не опытная, только начинающая фигуристка, и лед под ней вот-вот треснет. А лед — это конечно же я.
Я устал слушать ее и решил, пока в моих силах сдерживать свои эмоции – наблюдать и провести собственный эксперимент над ее тушкой и душой. Я внимательно смотрел ей в глаза и после достаточно длительного изучения понял, нет прочувствовал всю ее! Да, вот так, в миг и сразу! Я понял, о чем кричат ее глаза и что конкретно мне в ней не нравится! Она была выжитой, раздавленной и напуганной. Испуг этот был связан со мной, а вот все остальное.
Она была прекрасна и раздавлена. Ее красные элементы декора тучного тела, сплели в моей голове образ граната. Такого спелого, сочного, красного, глубокого граната, который взяли и раздавили не одним движением мощной и неумолимой руки. Прямо размазали, методично и осознанно раздавили по белому мраморному столу и сок, стекая струйками на пол, сочился и сочился, постепенно меняя свой цвет. А «руки», которая совершила данное насилие, рядом с ней уже не было. Она куда-то ушла по завершению акта уничтожения, можно даже сказать – сбежала, как преступник.
Я так же, живо представил, что возможно у нее есть дети. Да. Определенно должны быть, она выглядит внушительно как женщина у которой есть дети. Двое, может даже трое. И все они живут вместе. И все вместе несчастливы. Не в том плане, что бедствуют или исполнены ненависти к друг-другу – нет. Просто есть люди, которые могут с ясностью и без раздумий утвердительно сказать: Да, я счастливый человек. Или, да, я был счастлив! Но не в этом случае. Этот раздавленный плод, что сидит передо мной не может сказать ни в прошлом ни в настоящем, что она счастлива, и тем хуже, не может сказать это о своих несомненных детях. Вот, что насторожило меня. Вот что заблокировало меня от нее и оттолкнуло как бейсбольный мяч, с такой силой, что я охнул вслух. Только тогда она замолчала и уставилась на меня хватая губами воздух как рыба, выброшенная на берег.
- Вы, что-то готовы сказать? – наконец услышал я. Вот уж выражение! Лучше не придумаешь! Спустя битых два часа, гранат решил узнать мнение мнимого соучастника беседы. О да! Забыл сказать, квадратные люди называли наши встречи «беседами». Только одно мне было не понятно, кто из нас вел беседу? Если судить по хронологии и результатам посещений, то складывалось впечатление, будто это я пастырь и наставник, а они всего лишь дети мои и заходят ко мне за благословением, предварительно выговорившись с усердием о деяниях своих. Я улыбнулся.
- Отпускаются и разрешаются тебе грехи твои, чадо. Иди с миром. Больше *Астарот тебя не тронет. Иди. – я закрыл глаза, чтобы больше не видеть ее, и она ушла. Правда ушла – тихо и безмолвно. А я неожиданно провалился в сон.
3. Белый
Белый человек, был единственный кто ни заговорил со мной. Это был холодный и расчетливый, жестокий и невозмутимый персонаж. Доктор зашел ко мне из-за спины, словно враг. Небрежным даже оскорбительным движением схватил мою голову и откинул назад. Склонившись надомной, белый человек осветил фонариком мои зрачки, ловкими и быстрыми движениями, будто механически проверял реакцию на свет, дабы определиться жив я или нет. После чего толкнул мою голову в исходное положение и вышел.
Конечно! Я выразил ему «наилучшие» пожелания с упоминанием всевозможных поз из книги любви и добавил еще с сотню собственных вычурных речевых оборотов. Думаю, выглядел я глупо – привязанный к стулу, смердящий и лающий через плечо, ну точно, как бешенный пес. Уверен слюна летела из моего рта, и более неподконтрольная территория моего головного мозга выдавала невообразимые маневры агрессии в звуковые ошеломляющие эффекты. Потом запустили газ, и я отключился.
И уверяю вас, лучше бы мне было не просыпаться. То, что делал со мной белый человек, сразу напомнило мне о последних минутах в лагере № 3. В небольшом местечке Тобата, неподалеку от Модзи, японские «недоофицеры», в предвкушении обще очевидного поражения, пытали меня, издеваясь всеми возможными азиатскими способами. Тогда помню, я так удивлялся, как же может вместиться столько садизма в такую маленькую, черненькую чертову голову! Я ненавидел их. Но еще больше я ненавидел тех, кто послал меня туда. Там в душном, влажном воздухе, ползая брюхом по мокрой и скользкой глиняно-желтой грязи я ненавидел всех и вся, а когда эта армия маленьких худых людей схватила нас, я не мог в это поверить. И я постарался забыть обо всем что было после. Но этот чертов белый изувер заставил меня вернуться в прошлое! И снова почувствовать себя терзаемой свиньей с обжигающим *тогараши в заднице и ожидающей приближения нежданного *«Толстяка», который прекратит твои нечеловеческие мучения. Однако в моей теперешней ситуации, «Толстяка» ожидать было не откуда. Мне приходилось терпеть и соглашаться со всеми опытами, на которые подписал меня чертов урод.
Обжигание, обморожение, комплексная ослепляющая терапия светом, звуко-стимуляция и глупое до безобразия «лечение» электросудорожной терапией – все это пришлось пережить мне, не расплескав при этом последний кувшин сознания, если оно еще вообще во мне было.
4. Спектр
На моих висках чесались ожоги. Волосы слипшееся от пота и растворов, совершенно не эстетически были разбросаны по голове, которую я ощущал ссохшимся плодом груши, предварительно пропеченную в духовке и выброшенную на открытое солнце на растерзание осам. Пальцы мои на руках и ногах выкрутило, спазм – побочный эффект антидепрессантов и еще Бог знает каких препаратов. Мозгов я не ощущал, точнее, я понимал, что что-то в коробочке шевелится, но мысли связать в единый пучок слов и образов не мог. Не мог многого, пока не увидел ее.
Да. Передо мной, после изнурительных опытов и насилия, сидела женщина. И я не знал какого она цвета. Моему сознанию никак не удавалось схватить оттенок, определить кто она и что собой представляет. Она была всеми цветами сразу. И я говорю это в серьез. Такое редко бывает, но такое бывает. Это не действие наркотиков или дезориентации – нет. Она действительно переливалась всеми цветами, которые доступны для восприятия и ощущения. Так я могу сказать, что ей подойдет голубой, она похожа на огромный айсберг, ледяной кусок среди белого океана, но мгновение! И я видел оранжевую, выжженную вельд, но сразу же картинка сменялась зелеными оттенками пышных крон влажных деревьев, за которой возникала ночь и под лунным сиянием, распускались неестественно яркие кувшинки и лилии. Да, это была она, она была такой. И воспользовавшись, быть может моим расшатанным состоянием, ей удалось приковать мое внимание и даже не заслужить, а принять как подарок, мое доверие.
Я слушал ее и постепенно приходил в норму. Нормой я определяю способность адекватного общения и восприятия информации в содружестве со сторонними субъектами. А что есть адекватность? Это я отдаю в руки обще принятым моральным и психическим нормам.
Знакомство со спектром, позволило мне вернуть себе себя, назовем это так, все же я пишу об этом, значит, могу позволить авторское отступление, хотя признаться честно терпеть не могу подобных выражений. Ведь по сути меня у меня никто и никогда не отнимал! Что за чушь! Говорим, потом думаем, думаем потом поздно говорим. Грязная запутанная «барахолка» получается, кишащая блохами и глистами избитых фраз и крылатых афоризмов.
Я себя не возвращал. Я просто возобновил способность нормальной жизнедеятельности в согласии с умом и словом. Чуть позже, когда мое выздоровление было в пике своей прогрессии, я даже поделился со спектром своим желанием, на возможное половое сближение с ней, что уверяю вас, не могло оставить ее равнодушной. Как бы женщины не воротили своими лицами и всеми прилегающими к ним частями, приличия только ради фыркая на прямую пошлую правду с естественным предложением – поверьте, они чувствуют кайф, эйфорию, упоительный восторг, который сами же себе и ломают. Порой мне кажется, что быть несчастной, для женщины крайне важно! Самоистязание, самозабвение, самоотдача, самоотверженность – все это – женщина и все это ничто иное, как непонятное мне и быть может многим мужчинам, нездоровое, маниакальное, саморазрушение. И ради этого «собачьего кайфа», женщина готова пойти практически на все: выти замуж заведомо выбирая неудачника или тирана, нарожать детей, стать алкоголичкой, пойти в проституцию или тянуть на себе бревна, стать лесбиянкой или политиком. Неважны средства – главное быть несчастной. Как же бесит меня это!
Но я отвлекся. Мой спектр, не выразила ни малейшего смущения после открытой хартии с моей стороны и конечно же ответила мне бореальным отказом, на что я совершенно не обиделся и советовал ей окончательно не отбрасывать подобный вариант из модели будущего. Да, мой член реагировал на нее, и не потому что она привлекательная женщина, а скорее от того, что впервые, за многие годы я смог доверять кому-то, а еще потому, что не мог определить ее цвет.
