Привет. Мое имя Гордон Коин. Да, с именем мне не очень повезло, да и черт с ним. Сейчас я собираюсь рассказать о себе и мне определенно плевать, интересно вам это или нет.
В первую очередь это нужно мне. Почему? Если бы я знал, просто так принято говорить. Похотливые и самовлюбленные мозгоправы, достаточно часто убеждали меня в том, что это необходимо. И видимо хорошо преуспели в своей жажде нанести добро, они были так убедительны, что я и сам поверил в это. Хотя конечно же, ни за что не признаюсь им в этом! Довольно их слащавых улыбочек и заранее продуманных жестов с поразительной способностью манипулировать глазами, да так, что даже самый скептик и садист, поверит в их искренность сопереживания. Но достаточно о них. Сейчас речь пойдет исключительно обо мне.
Траншеи
Мой брат умер. Потому, что он никогда не рождался. Но если бы у меня был брат – он непременно бы умер.
Я лежал засыпанный землей. Я это точно знал. Потому, что вокруг меня и подомной было влажно, темно и душно. Запах земли не спутаешь ни с чем другим. Никогда. Это не запах мокрой тряпки, это не затхлый, придавленный мхом запах болота. Нет – это запах земли. Он особенный. Он удушливый и он везде.
Мои глазницы закрыты, веки не открыть – земля и незнакомые части тел знакомых мне людей, громоздились сверху на мне. Я чувствовал их ребрами и затылком. А еще сверху была земля.
Как же глубоко я лежал – я не знал. Знал только, что под землей. Знал и мне было страшно. Но страшно не от того, что я умру – я бы с радостью. Нет. Мне было просто противно! Я не люблю насекомых, которые так любят копошится во всяком дерьме, а потом взлетать в небо и садиться на ни в чем неповинных людей своим обезображенным и оскверненным нечистотами телом. А еще, я не люблю вязкую или сухую, рассыпчатую или липкую землю. В любом виде не люблю землю. От понятия земли и чернозема, до определения грязь – достаточно короткий шаг. И это правда. Да, вот стою я на пушистой, только что вспушенной, прополотой земле, и наклоняюсь я, например, ягоду поднять или веточку красивого дерева, не важно, и земля тут же, как вурдалак, как оборотень, моментально оборачивается грязью и скалит мне свои черные гнилые зубы! И это уже не земля, ни плодородная матушка – нет! Это грязь! Грязь под ногтями, сухая и до остервенения въедчивая грязь в отпечатках пальцах, грязь, которая скрипит на зубах, стоит лишь открыть рот, грязь, которая прилипает к ботинкам и редко отмывается от штанин, если к ней еще присоединится травушка-муравушка, будь они все неладные!
И вот я лежу в этой чертовой грязи! Я в ужасе. Приступ гнева и паники раздирает мне обожженное беспомощностью неба, и если бы не упирающийся в разбитые лопатой губы, колени моего сотоварища, я бы точно орал и бранился во все горло. Но я вынужден молчать. Молчать не по собственной воли, но по принуждению, словно пленник или прокаженный какой-то. И я лежу и ничего не могу сделать. Меня придавили со всех сторон, а я вдавливал кого-то. И лежим мы вот такие, уверен недобитые, полумертвые и самое главное – грязные и молчим.
Спустя неопределенное время, под грязью вычислить время невозможно. Тем более, когда у тебя прострелено колено, когда кипишь от ярости и лихорадка, как самая дешевая потаскуха впивается в твое изувеченное тело. Я почувствовал, что мы все, всем нашим дружным шаром сплетенных чресл, медленно и уверенно проваливаемся вглубь, к самому центру грязи, прямиком в объятия раскаленной магмы. Мне даже показалось, что я уловил жаркое движение меланхолических пород. Теперь я не на шутку испугался. Я даже позабыл о своей неприязни к земле и грязи. Я забыл все на свете, даже кто я есть на самом деле. Это плавное и упорное скольжение в низ заставило меня оцепенеть. Я не мог больше думать ни о чем! Больше не было меня, моего я, была только одна единая, однородная масса окоченелых тел, гигантский чертов шар состоящий из евреев, поляков и меня. И все. И больше ничего. А где-то там. Высоко, для меня все что было над землей уже считалось высоко, стояли самовлюбленные, пьяные фрицы и слепые солдаты, которые еще так и не поняли, что натворили, и которые, возможно умрут раньше своих командиров, потому что когда до них дойдет весь ужас и бессмыслица содеянного, они обязательно застрелят себя или просто потеряют контроль, перестанут подчиняться и расплескав в дешевом шнапсе последнюю осторожность, подорвутся на мине.
Мы продолжали двигаться. Неуклюже руки, ноги, чьи-то затылки ударялись о мое все еще живое тело. Где-то приглушенно доносились хрип и стоны. Значит я не один, еще кто-то из моих товарищей жив. Но плевать. Мы в земле, в грязи и идем ко дну. Я почувствовал, как сильно мне сдавило грудь, поломанное ребро уперлось мне прямо в легкое, так мне по крайней мере казалось и вот-вот словно бага, проколет его. Я засвищу как резиновый воздушный шарик, сдуюсь, выпущу последний хрип, похожий больше на старческий метеоризм и не будет меня. Вообще. Нет меня и все.
Наверное, в этот момент, самый-самый близкий к смерти, я подумал о Боге, а Он, видимо, подумал обо мне.
Сначала это было резким движением, потом толчок, потом скрежет металла, а потом. С меня сняли нагромождавшиеся повсюду тела, меня приподняли и положили на раскаленную жестяную плиту. Может это и не плита, а так просто кусок какого-то металла. Ведь было жарко. Солнце слепило мне глаза. И я увидел. Увидел все. Четко и предельно ясно. Как никогда радуясь солнцу, я смотрел во все глаза, и хотя у меня их всего два, но я смотрел ими всеми! И я был счастлив. И я плакал. Как дурачок, как жалкий мальчишка, и не стыдился этого. Да потом, мне было неловко вспоминать это. Но меня выкопали. И я жив. И я. Жив.
И верите, мне плевать скольким еще повезло уцелеть и жить дальше. Честно, глубоко плевать. Там на дне, в середине грязи я попрощался со всеми конкретно навсегда. И после всего этого, мне было до задницы кто из них и каким образом спасся, хоть они и лезли ко мне с мокрыми объятиями – я их отстранял от себя и каждый раз хоронил по новой, пока через пару лет они наконец не заткнулись и не оставили меня в покое.
Да, возможно я грубый. Возможно я жестокий. И что? Это кого-то убило? Если нет, то мне плевать. Я живой.
Я не понимаю мух
Сегодня я проснулся достаточно рано. Знаете, не могу спать, когда солнце светит. Совсем не могу. А еще эта невыносимая жара. Ненавижу жару. Сознание плавится и тянется словно карамель какая-то. Это предельно невыносимо! Вот думаешь-думаешь, а форму твоя мысль так и не обретает. Черт! И я готов взорваться. Все вокруг плывет и липкие нити помутневшего сознания прилипают куда угодно, но только не к черепу. У меня и так, не все в сборе, комплектация моего разума не полная. А еще это солнце.
И вот выхожу я на балкон, и слышу жужжание. Монотонное и отчаянное такое. Вижу черную жирную муху, бьющуюся в стекло, как одержимая. Махнул я рукой, а она тварь в комнату залетела. Решил я устроить охоту. Почему бы и нет. Думать то не о чем все равно. Без мыслей и упорядоченных концепций, ровными рядами выстроенных планов – человек превращается в одураченное животное. Вот и я поддался развлечению охотника, словно туповатый зверь. Гоняю ее из стороны в сторону. Дверь кухни плотно заперта, путей отступления у мухи нет. И я с победоносным криком хватаю ее громадной рукой! Ловлю прямо на лету! Рука у меня не большая, но относительно пропорций насекомого, достаточно велика, чтоб муха, если бы могла, определенно вообразила бы меня Богом. И держу я ее в этой руке, кожей чувствую, как щекочет она меня в предсмертной агонии. Бьётся своими тонкими лапками стирая вспотевшие уже крылья, трется брюшком и просто шевелится там – внутри, в моем сжатом кулаке. И хотелось мне прищелкнуть ее. Знаете, как они лопаются? Такой короткий и удивительно отчетливый звук «щелк!» и нет мухи. Но я не стал этого делать. Тошнота подступила к горлу, когда я представил белую кашицу, вытекающую из брюха, и разом восстали призраками сотни убитых мною насекомых. В уши ворвалось это победное, игривое «щелк!». Я выпустил ее судорожно промывая руки после неравной схватки. Я открыл рот и постарался выблевать все звуки «щелк!», но только издал жалкую, протяжную и сдавленную отрыжку. Умыл лицо и принял свой образ Бога, в подобающем виде. Я сел на табурет, закинул ногу за ногу и стал устало созерцать, наблюдая за сконфуженными потугами остаться в живых, только что дарованной мной столь милосердно жизнью.
Муха металась по кухне, совершая невероятные маневры, словно потерявший связь с землей оголтелый летчик. Меня всегда поражало, как они не разбиваются о стены и прочие бытовые предметы. Они – это мухи. Если бы я носился в воздухе с такой скорость, уже б давно превратился в раздавленное пятно неудачника.
И смотрю я на нее со своего табурета, такой огромный и спокойный и ума не приложу, что у нее на уме? Вот вылетела моя бывшая жертва на балкон и давай биться со всей своей «насекомьей» дури в окно. Бьется - бьется, жужжит, возмущается, а результатов ноль! Открытое окно, буквально в нескольких сантиметрах от нее. Там, там ей и солнце, и воздух и запахи всевозможные, неужели она не чувствует, что свобода так близка? Я бы понял ее, если бы она была лошадью. Но муха, обладает исключительным зрением, точнее зрительной системой! Да, возможно именно эта особенность бинокулярной оптической системы и мешает ей? Возможно окно, настолько заливает свет, что она не в состоянии распознать другие предметы, отражающие свет, т.е. с мухой происходит временная слепота, в следствии чего возникает паника?! Я не знаю. Я не понимаю мух. Поэтому я их убиваю.
Кого же я убил?
Я изучал историю. Я до-олго изучал историю. Не потому, что мне было интересно, просто мне твердили, что я должен учиться, и я учился. Мне говорили, что я должен нести транспарант, и я нес. Мне говорили следить за соседями, и я следил. Мне говорили петь гимны, и я пел. Мне говорили, что я должен улыбаться, и я улыбался так, что кости белели и челюсть сводило судорогой. Не потому что я верил во все, что происходило. Нет. Я этого даже не понимал. Просто мне так говорили. У меня это не вызывало ни восторга, ни ненависти. Я просто делал то, что делали все. Я был похож на обреченное животное, которое тянут, и оно идет. А когда я поворачивал голову, видел, как тянут за такие же веревки тысячи других обреченных. А когда кто-то решался противостоять коллективному шествию в прекрасное куда-то, его жестоко наказывали кнутом или просто стреляли в голову, а точнее в затылок. А учитывая, что тогда я хоть не понимал в деталях для чего я живу, тем не менее умирать не собирался. Поэтому шел туда, куда тянули, делал то что приказывали.
Уже позднее я узнал, что стимул – это особый такой металлический наконечник на деревянном шесте. Им в старину погоняли буйвола, запряженного в повозку, вонзая без зазрения совести в бок или любую мякоть эксплуатируемого животного клиновидное, острое копье, похожее чем-то на неумолимого овода. Поэтому, сейчас, меня порой бросает в дрожь, при упоминании стимула к жизни или еще какой хрени. Получается, что дело обстоит так: человек не может найти для себя смысл что-либо делать, и потому прибегает подсознательно или умышленно к болевым пинкам со стороны того или иного проявления жизни. Короче, чтобы жить, многим нужно страдать, шпынять себя, испытывать боль. Для меня это странно. Но достаточно объективно и понятно. Но речь обо мне.
И вот иду я в этом великом шествии. Тянут меня и тянут, рассказывают, как мне жить и правильно мыслить, и я не сопротивляюсь. Так пролетают годы и вот я попал в институт.
А когда мне стало интересно, по-настоящему, изучать и учиться – меня призвали в армию. И не просто на учения, а сразу воевать. Да, конечно я прошел боевую подготовку, нас этому готовили еще с детства: такое себе подрастающее поколение убийц.
Сначала меня должны были зачислить в связисты, но разглядев потенциал стрелка, у меня это правда хорошо получалось, на удивление я был предельно метким и спокойным, тогда, очень давно. Итак, меня комиссовали в стрелковый отряд. Мне дали флаг и показали противника, сказали: Вот твой враг! Убей его. Я убил. Потом мне дали другой флаг и снова показали врага: Теперь это твой враг! Убей его. И я убил. Потом нас погрузили в вертолет и отправили в небеса, посадили на чужую землю и без знамени, просто показали нового противника, и сказали: Это твои враги! Убей их всех! И я убил. И когда мне понравилось убивать – все закончилось. Меня вернули назад.
Я вернулся туда, откуда пришел. Но не шел никого. И тогда мне сказали, что всех их убил я. Однако, я не мог понять, как я мог это сделать? Почему, находясь совершенно на другом континенте, я мог убить своих близких и дорогих сердцу людей? Тем, более у меня их было не так много. Приемные родители были очень добрыми людьми, и я бы ни за что не выстрелил в них. Этого я не понимал. Не мог разъяснить самому себе, собственную сопричастность с их смертью.
Будучи на чужой земле, упиваясь механическими убийствами, уже тогда, мое сознание постепенно и неуклонно начало свое расслоение. Большое количество наркотических препаратов храбрости, уничтожали мой мозг. Постоянный, беспрерывный страх смерти, ожесточил мое сердце и все эмоции, которые могли бы приобрести совершенно иные качества. Я ведь мог стать хорошим, просто другим человеком. Но вместо этого, я продолжал оставаться обреченным животным. Только на этот раз я не был миролюбивым, я был убийцей. Животным, которому нравится убивать, может быть только человек. Ни одно животное не убивает ради удовольствия. Кто-то может припомнить кошек. Но открою великую тайну – кошки не играют с мышью, они просто оттачивают свое мастерство. Тоже самое обстоит и с птицами, да, кошки любят поохотиться и на первых, и на вторых, и на все что им по силе сцапать. Но это не игра как нам кажется, это простая тренировка, как у бойцов, они изо дня в день оттачивают свои боевые навыки. А я убивал уже не ради спасения себя или того, о чем не понимал, и уже не потому, что мне приказывали, я просто наслаждался убийством. Потому, что другого мне не предложили. И я не защищаю себя. Я отлично помню себя, каким я был, и что думал и что ощущал, когда уничтожал все и вся, без классификации на возрастную и половую принадлежность. Я не был героем, я просто был остервенелым человекообразным животным с разрывающимся на грязные тряпки сознанием.
И вот я думаю. Кого я убил? Я не убивал своих родителей. Меня там не было. Значит кто-то, сделал это за меня, из-за спины, исподтишка? Но кто? Может это и вправду я, только другой, второй я. Значит, ему просто сказали: Убить! И он убил.
