Я находился уже в Украине, когда принялся за работу над этой книгой. Я вдохновлен событиями, которые здесь произошли, хотел и хочу быть причастным к процессу «перемен», которые рано или поздно как огни будут зажигаться над свободными столицами бывшей железной Империи.
Я окончил рукопись этого повествования в больнице. Тело заживает гораздо быстрее души, ржавые подоконники и деревянные облезшие окна можно заменить, но как быть с умами, с душами людей, с их сердцами и памятью. Именно для этого зажегся вечный огонь Революции Достоинства, огонь согревающий нас.
Для того, чтобы мы чаще приходили к нему погреться, я и написал эту книгу, исполненную холодом и болью. Я помню и то, и другое. Но сейчас мне теплее. Мы вместе, огонь наших перемен горит и вовек ему не суждено погаснуть.
Daniel Devois
Моей дорогой Катерине Р.Д. посвящаю эту книгу
Пока он медлил, думою объятый,
Не отрывая взоров от земли,
А я оглядывал крутые скаты, -
Я увидал левей меня, вдали,
Чреду теней, к нам подвигавших ноги,
И словно тщетно, - так все тихо шли.
"Взгляни, учитель, и рассей тревоги, -
Сказал я. - Вот, кто нам подаст совет,
Когда ты сам не ведаешь дороги".
Взглянув, он молвил радостно в ответ:
"Пойдем туда, они идут так вяло.
Мой милый сын, вот путеводный свет"
Данте, «Божественная комедия», ч.1, ст58-64
1
- тогда, когда тебе говорят – стой на месте- тебе больше всего хочется сделать шаг вперед. Когда же говорят идти- долго думаешь, стоит ли двигаться. Меня зовут Лина, - произнесла она, голосом слишком взрослым для девочки и я направился к ней, хотя меня никто и не приглашал.
- Днестровск, мой родной город, я хотела показать тебе кое-что, ведь ты путешественник и такого ты точно нигде больше не увидишь. Все путешественники ищут что-то далекое, но существующее, я, же хочу показать тебе то, что совсем близко, но этого нет.
Вдохновленный этой девочкой, я направился куда-то мимо ржавых исписанных гаражей, в сторону однотипных многоэтажек, увешанных разноцветным бельем. Я бы назвал их постапокалиптическими новогодними елками.
Я улыбнулся и, проходящая мимо пожилая женщина косо и с недоверием оглянула меня и, повернувшись перевела взгляд на девочку. В ее седой голове, должно быть, промелькнули мысли о многочисленных преступлениях, которые могли бы случиться и непременно случатся, если не принять меры. Стройный, улыбающийся брюнет, идущий вслед за девочкой быстрым шагом вдаль. Так ведь не бывает. И пенсионерка ускорила шаг. В какой-то момент, я повернулся и увидел, как блестят ее глаза. Словно в темной комнате зажегся фонарик – ей сразу стало видно, как жить и что в этой жизни делать. Ведь помоги она раскрыть преступление, да еще если и шпионаж – то сытая, обеспеченная старость ей гарантированна. А может и совместное фото с членом правительства. Я улыбнулся шире и крикнул ветру, несущемуся в спину моей спутнице:
-Лина!
- Не отставай, еще идти и идти, - услышал я ответ после секундной паузы.
Она была одета в легкую весеннюю оранжевую курточку, которая была куплена не для красоты, не для согревания ее расцветающей женственности, а для «простой покупки подешевле». Такая вещь, свисая с крючка у входа, не заставит о себе задуматься, убегая от дождя, ее не захочется спрятать от капель, эта вещь искусственная и я имею ввиду не только материал, но и материю. Материя этой девочки очень темная, я чувствую боль и угнетение, глядя на ее одежду. Настоящим был ее взгляд. Он был живым. Я смотрю по сторонам и понимаю, что вряд ли увижу что-то красивее и живее, чем этот секундный взгляд, потому и спешу за ней, забывая про лужи.
Она провела меня вдоль карьера, заполненного грязью, бутылками, утонувшими в черно-коричневой приднестровской листве.
Я не могу назвать свое состояние одиночеством. В который раз, пройдя все трудности своего пути, оставив позади все волнения и тревоги, я прихожу к тому, что я идиот. Я человек, который месит грязь под ногами, имея деньги, фотографирует ржавые решетки древних полигонов, вместо того, чтобы валяться на пляже, пить коктейли и шлепать ветреных студенток с восточным блоком в паспорте и сердце. Но если разобраться, я не так уж и ошибся. Пляжи –это не дорога, а остановка. Интересной может быть дорога к пляжу, но именно ее никто никогда и не запоминает. Девицы мне не нужны, у меня есть женщина, которую я люблю и, если ее нет рядом – значит только то, что я люблю ее больше. Коктейли я не пью, я предпочитаю пиво. Но сейчас мне не хочется даже продолжать эту мысль о мнимом или реальном счастье. Я увидел, что Лина остановилась, не обернувшись при этом, и я поспешил к ней.
Когда я подошел-то увидел, что она плачет. Она плакала и смотрела на заброшенный маленький парк, с торчащим посреди канализационным люком, исписанным разной ересью, одной сломанной скамеечкой и несколькими деревьями, нагнувшимися к земле.
Она не дождалась моего вежливого вопроса и сказала:
- именно здесь погиб мой друг, его звали Рай
- как он погиб? – спросил я
- я не знаю.
- тогда почему ты считаешь, что он погиб?
-потому что, если бы он был жив, он бы непременно нашел бы меня. И был бы со мной как и раньше. Но его нет. И это значит, что он погиб.
Я решил не спорить с ней, видя, как она плачет. Я намерился предложить ей продолжить наш путь в неизвестном направлении, но она опередила меня. Обойдя канализационный люк, она направилась вдоль замусоренной аллеи, расчищая себе ногами путь.
Мы шли долго, было холодно и безлюдно. Пахло гнилью, водой и листьями. Я шел за ней. Никто, кроме той старухи больше не встречался нам на пути, я чувствовал себя героем фильма о ядерном будущем. И эта роль мне нравилась, именно за этим я сюда и пришел. Ее оранжевая курточка мелькала как факел на моем пути и я шел за ней без остановок, без опаски, терять мне было нечего, но мог найти. Я шел за чувствами, за эмоциями, которых уже испытал немало. Я верил в нее. Она человек, маленький, добрый но уже п0ознавший боль потери, человек, который освещает своей курточкой серость окрестных локаций и с детства научилась расчищать себе дорогу, если хочешь куда-то прийти.
Наконец, я понял куда она вела меня. Это был заброшенный пруд окруженный старыми гнилыми деревьями и стаями птиц. Она остановилась и присела на знакомый ей камень, указав мне рукой на соседний. Камни-близнецы словно и были созданы для спокойных и тихих бесед, но я уверен в те времена, когда эта территория еще не называлась Зоной. Люди из зоны утратили прежние качества, которыми они обладали раньше, когда территория еще управлялась советской властью. После обретения бывшими советскими республиками независимости, эта территория была оккупирована российской армией генерала Лебедя, для создания военной базы у границ Украины и Молдовы, превратившись в зону. Я сравниваю зону с Альфавилем Жана-Люка Годара, снятым по книге Поля Элюара – Город Боли. Мистическое место в затерянной галактике, где находятся под запретом все человеческие чувства, такие как сострадание, любовь и забота. За них, по задумке автора, полагалась казнь. Я очень давно смотрел этот черно-белый фильм, но его поразительная схожесть с серо-белой окружающей действительностью бросала меня в легкий холодок, приятный для путешественника. И лишь моя «оранжевая» спутница, девочка Лина выбивалась из этого мрачного колорита, вызывая у меня интерес.
-именно здесь в последний раз я видела Рая. Потом сидела и ждала его. Именно сюда он приходил ко мне.
Мне потребовалось несколько секунд, дабы вникнуть в эту двусмысленную фразу, но я ответил:
-может быть, Рай все же не потерялся, - сказал я ей, пытаясь утешить своими однотипными фразами.
-Рай никогда не терялся. Он всегда был рядом, смотрел на меня, окутывая своим теплом и добротой. Рай не может потеряться. Рай либо есть, либо его нет. Он пропал, исчез. В этих местах я его больше не видела, даже этот камень напоминает об его отсутствии. Камень стал холодным, а Рай согревал его для меня и, солнечный луч, продиравшийся сквозь охапки тополиной листвы, помогал ему в этом. Я выслушал этот трогательный рассказ и задал вопрос, о котором тут же пожалел:
-почему его звали Рай, - спросил я и застал мою спутницу плачущей.
Она всплакнула, спрятала нос в шарф, затем вытерла слезы, несколько секунд еще смотрела вдаль, затем, не переводя глаз ответила:
-он был не просто рыжим, он был солнечно рыжим. Солнце любило его и он любил солнце. Они были одним целым. Ра – древнеегипетский бог солнца, я читала о нем в книге «Народы древности». Я назвала его в честь этого бога. Иначе зачем еще нужен бог. Если не для защиты, любви, дружбы и радости. И еще для жизни. Когда Рай пропал, я поняла, что же такое жизнь. Жизнь-это любовь к ближнему, если этого нет, то человек уже не живет, а делает что-то другое. Рай обозначает Ра и Я. Рай. Мой Ра. И только мой.
Я понимал, о ком и о чем идет речь. Я стоял и искал солнце. Вокруг было грязно. Ветки сломаны, пруд заброшен листвой и мусором, дорога из парка не убиралась черт знает сколько месяцев, деревянные скамейки сгнили. Когда я въезжал в Зону, я меньше всего надеялся повстречать человека, который рассказал бы мне о любви. Тем более ребенка. Но есть одна великая истина, о которой я знал всегда и лишь еще раз подтвердил ее для себя: любовь не бывает снаружи, она всегда внутри. И когда вдруг она исчезает - снаружи ничего не изменится. Изменится только внутри. Слезы этой девочки – меньшее из того, что действительно с ней происходит. Она страдает внутри. Собака по имени Рай покинула ее. Но я счастлив, что эта девочка жива, она есть, ее оранжевая курточка не по сезону все также освещает ее уничтоженную родину, а в глазах слезы. Слезы ее души.
- мне пора идти, прости. Уже темнеет. Когда выйдешь по тропинке из парка - можешь дождаться автобуса но поторопись, они не ходят после темна.
-спасибо, Лина. Могу я что-нибудь сделать для тебя?- крикнул я ей вслед, но она уже успела раствориться в серости ноябрьского парка. ее курточка словно огонек надежды отдалялся от меня, оставляя один на один с окружающей чернотой. Тьмой моей души.
Я закурил и направился к остановке. Простояв там сорок минут, я остановил попутку Ваз 21-06, водитель открыл окно и спросил:
-куда?
-до гостиницы?
-сколько?
Не обижу
-садись.
Я не сразу согрелся в его машине. Мне хотелось спать, но я не мог. Из головы не вылетала история о Рае, которого больше нет.
2
Отель оказался до такой степени старым, вонючим и разваливающимся, номер холодным и грязным, что я не решился даже принять душ. Я накрыл курткой кровать и прилег головой на свою шапку. Я попытался уснуть.
1990 год. Советская Молдавия провозглашает независимость, однако, в это время ее восточная территория Приднестровье, заявляет об отделении от Молдавии и провозглашении собственного нейтралитета. В 1992 году начинается кровопролитная гражданская война, точку в которой поставила Россия. Русский генерал Лебедь цинично заявляет: «еще один выстрел и завтракать я буду в Тирасполе, обедать в Кишиневе, ужинать в Бухаресте». В Приднестровье входит российская армия, которая убивает молдавских солдат, выгоняя их с родной земли. Русский военный контингент находится там до сих пор. Это территория называется Зоной и окружена колючей проволокой со всех сторон. Я прошел 6 контрольно-пропускных пунктов, обыски и допросы, для того, чтобы попасть сюда. На территории близкой мне плодородной Молдовы, превращенной в Зону влияния российских интересов, 500 тысяч человек ежедневно переживают экономическую блокаду, политическое изгнание. 500 тысяч мирных людей недоедают и готовятся к войне со всем миром только потому, что высокие правители осуществляют свои личные интересы, вытирая ноги о достоинство этих людей.
Лина…ты могла бы петь, ты умеешь любить, ты хочешь жить, живи, прошу тебя, держись и живи.
Приднестровье – это единственный на земле лагерь-государство, окруженный проволокой. Это Зона безысходности и угнетения над которой гордо развивается российский флаг. А по радио звучит советский гимн.
Приднестровье- зона вне пространства и времени, люди без имени и гражданства, дома без тепла и уюта. Это новый мир. Это их мир. Русский мир.
Я проснулся и увидел, что уже утро, но поразило меня другое: небритый таксист-попутчик в кепке «Reebok» стоял у дверей и улыбался.
- ты разговариваешь во сне, - сказал он медленно и с удовольствием.
- я знаю, ответил я, - это нервное
Он цокнул зубами и спросил:
-куда дальше?
-в Тирасполь
- уверен?
-да
Через десять минут я, голодный, провонявший сыростью и плесенью, сидел в его Ваз 21-06, пытаясь согреться, потирая руки, засовывая нос в шарф.
-ну, поехали, - сказал он
Машина завелась с грохотом, около двух минут она грелась, мой водитель вышел и говорил с кем-то по телефону. Потом он вернулся на сидение, со скрипом передернул рычаг, и мы тронулись вперед по грязной, усыпанной лужами, дороге этой непризнанной страны.
Я опять уснул. Проснулся оттого, что он бил меня в плечо и что-то кричал.
- Тирасполь, выходи, - орал он
Я потянулся, протер глаза, дал ему 50 долларов, чем очень удивил и вышел из машины. В Тирасполе я почувствовал себя еще хуже, чем в Днестровске. Кругом была все та же серость и однообразие.
Я понял, что нахожусь в центре города, так как стоял на одной из сторон большого перекрестка, на противоположной стороне которого виднелся огромный парк с массивными каменными воротами у входа. Там маршировали дети, мимо меня проезжали машины, на светофорах стояли люди, одетые одинаково: в серо-коричневые одежды, мужчины курили, держали за руку детей.
В этот момент я заметил черный автомобиль Ауди-100 с тонированными стеклами, стоявший через дорогу от меня и я почувствовал что-то неспокойное в душе. Не понравился мне этот автомобиль, то, как он припаркован, я чувствовал в нем что-то опасное для себя. Пытаясь выбросить из головы навязчивые мысли, я дождался зеленого света и направился к вывеске «Аленка», надеясь пообедать. «Аленка» оказалась рестораном, и я предусмотрительно взял с собой доллары, гривны и рубли, расплатившись последними, я вышел немного взбодренным и повеселевшим, но мгновенно насторожился, увидев все ту же тонированную Ауди-100, уже припаркованную рядом с рестораном, где я обедал. Я сделал вид, что не замечаю этого, хотя догадывался, что на меня смотрят. В чужом краю, в Зоне, за мной следит незнакомая машина, из которой не видно лица водителя, что может быть прекрасней для путешественника.
Я старался вести себя обычно и просто. Ловил попутку или такси, чтобы осмотреть город. Машина такси остановилась, я присел, попросив показать мне достопримечательности столицы. Из магнитофона звучал какой-то шансон, из пыльных окон я рассматривал Армагеддон: широкий, на советский манер проспект с потрескавшимся асфальтом, косые, подбитые фонари и ветхие избушки посреди города. Время было обеденное, но людей было мало даже для деревушки. Я попросил таксиста остановиться у какого-то памятника. Нетрудно догадаться, что памятник был посвящен российским войнам-освободителям. Памятник был усыпан свежими гвоздиками и тюльпанами. Впрочем, я фотографировал на свой телефон все, что видел, в том числе из окна такси, но из-за плохой погоды переживал за качество снимков. Поэтому решил остановиться и сфотографировать памятник со всех сторон, чтобы по одному хорошему кадру все мои многочисленные друзья и знакомые могли понять, где я находился. Повернувшись, я заметил все ту же тонированную Ауди-100. Теперь я не сомневался, что за мной следят. Дабы не искушать безумца, я решил покинуть этот город, тем более, что смотреть в нем нечего. Вернувшись в такси, я сказал, что мне в Днестровск в сторону городской аллеи. Таксист удивился, потом даже разозлился, но увидев пятидесятидолларовую купюру, которую я достал из внутреннего кармана, молча завел мотор, закурил и включил радио погромче. Меня потянуло на сон, но я поборол себя и в голову проникли привычные для меня революционные мысли.
В мире должен быть порядок, страны должны быть целостными, народы едиными. Развал СССР многие называли крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века. Рухнула ржавая Империя, 70 лет державшая в оковах целые народы с их богатыми землями, традициями, историей. Я подготовился к приезду сюда. Я смотрел приднестровские новости, читал газеты, и приехал для того, чтобы воотчую прикоснуться к тому, что происходит. К вероятности в современном мире происходящего здесь. Жизнь за колючей проволокой, люди, промытые пропагандой до костей, российская пехота на границе с Украиной, преследование иностранцев и руины, руины, руины…
Это правда. За колючей проволокой все именно так. Я видел, я знаю. Приднестровье – территория Молдовы, отобранная у нее во времена Парада Суверенитетов* при помощи российской армии. С тех пор тонкая географическая полоса, тянущаяся вдоль Днестра, именует себя независимой страной, являясь при этом очередной грязной и огороженной зоной обеспечения стратегических интересов возродившейся Империи.
Я все же уснул, когда проснулся – заметил знакомые многоэтажки и тонкую аллею, усыпанную листьями и гнилыми ветками. Я закурил и направился вдаль, пока не нашел пруд, у которого мы сидели с Линой, я даже, в глубине души надеялся встретить ее здесь. Но пруд был пустым. Я присел на свой левый камень-близнец, открыл банку пива, взятую у таксиста, и смотрел как листья плывут по мутной воде. Я назвал этот пруд Прудом доброй надежды, подобно Мысу доброй надежды, что в Тихом океане. Мореплаватели так его назвали, надеясь доплыть в такую даль не теряя при этом надежды в долгом и нелегком пути. Я же желаю этому пруду стать чистым, парку, который его окружает расцвести, людям обняться и объединиться в круг. Водить хороводы вокруг костра, петь песни под гитару, обниматься, видеть свое будущее счастливым. Среди них и Лина чешет своего Рая за ухом, а он ласково лижет ей руки. Я желаю, чтобы у Пруда доброй надежды, как и у всего остального, началась новая история этой брошенной богом земли. Потому что я не верю, что есть плохие дети. Я не верю, что голод в Приднестровье чем-то отличается от голода в Кении или Северной Корее. Я знаю только то, что кому-то дано право приходить и говорить «вот твоя миска». В случае, когда я начинаю думать об этом, я всегда успокаиваюсь словами Вячеслава Бутусова: «если есть те, кто приходит к тебе – найдутся и те, кто придет за тобой». Я снова закурил и отхлебнул пива. За спиной послышались шаги. Я успел увидеть черную Ауди-100 и двух человек в кожаных куртках, идущих ко мне. Я не успел ничего сказать, только услышал короткое:
- прокатимся?
Парад суверенитетов – общее название политических событий в начале 1990-х годов, в результате которых республики бывшего СССР начали поочередно объявлять о своей независимости от Союза.
Далее последовал удар, сбивший меня с камня на землю. Несколько секунд я ощущал вкус крови, запах земли и грязи, чувствовал боль, сквозь полузакрытые глаза видел свет. Затем этот свет погас.
3.
Я пришел в себя от томных мужских голосов, доносившихся со всех сторон. Я попытался пошевелить головой и почувствовал резкую боль. Я знал, что мое лицо разбито в мясо, пальцы растоптаны, живот синий. Меня избили прежде, чем бросить сюда, где я нахожусь сейчас. Тем не менее, я жив, это уже хорошо. Кое-как я пошевелил ногой, это заметили люди вокруг и мгновенно помогли мне лечь на спину. Один из них подложил мне что-то под голову, второй омыл лицо мокрой тряпкой. И только тогда, я смог приоткрыть один глаз и увидел, что нахожусь в узком помещении освещенном лампочкой, торчащей из потолка. Это был подвал, в котором находилось примерно человек двадцать. Они сидели прижавшись к стенам, кто-то пил воду из обрезков пластиковых бутылок, кто-то молился вслух.
-меня зовут Ваня, - сказал тот, кто вытирал мне лицо от крови, - это Рустам, - повернулся он к другому, что сидел рядом.
- не ссы, ты не политический, так, журналюга
Я не мог привести свои мысли в порядок, к меня не было сил что-то возразить или согласиться, язык был прикусан, мне казалось, я не смогу говорить еще долго.
- старлей, который тебя сюда швырнул, сказал, что ты либо «засланный казачок», либо п….р любознательный, журналюга очередная, только без камеры и каски «пресса». Таких они не трогают. Боятся.
- где я? – спросил я настолько медленно, насколько это возможно в природе человеческой речи.
-ты в тюрьме, - ответил Ваня
-в гетто, - перебил его Рустам, - мы не успели смыться готовили агитплакаты, после событий в вашей Украине, мы хотели что-то переменить. Мы тоже хотели сбросить этих уродов с кожаных кресел и начать жить по-новому, с Вами, с Молдовой, да один хер лишь бы не с Россией. Как кусок дерьма в прорубе двадцать лет: ни паспорта, ни семьи, ни работы. Мы подпольщики. Сопротивление. Вон Федя, отставной майор, тоже сидит, Гена, Эдик, Слава – отказались от присяги несуществующей стране. У Эдика деда убили, ветерана, за то, что разукрасил русский флаг. Забрали и не вернули, а он здесь сидит. Остальные залетные, там дальше вроде молдаване, они ни с кем не общаются, их понять можно. Сколько ты здесь будешь, неизвестно,- продолжал Рустам с приятным акцентом, – мы уже месяц. Срешь в ведро, потом по-очереди выносишь его через люк наверх, ржатву и воду они дают каждый день. Пока не полюбишь Шевчука* и Путина не выйдешь. Сиди, пока не сдохнешь.
-можно куртку, меня колотит и воды, - попросил я, высовывая язык наружу, но они поняли меня. Рустам отрыл где-то армейскую куртку, Ваня дал воды. Я поблагодарил их и с трудом отвернувшись на бок, более не шевелясь уснул.
Девочка в оранжевой курточке не по сезону, когда она появилась, даже солнечный луч на миг прорезал пасмурное небо. Она была несчастной, но живой. Она была по ту сторону колючей проволоки, за которой находился ее Рай. Ведь я уверен, Рай не погиб и не исчез, он просто покинул эти места для того, чтобы она стала сильной.
Евгений Шевчук – президент Приднестровской Молдавской Республики с 30 декабря 2011 года
Для того, чтобы через слезы поняла смысл Истинной Любви, той, которая не покупается и не продается, она рождается с человеком и живет вместе с ним до самой смерти. Это ее любовь. И моя. Моя любовь к человеку и его природе.
Она бежит по летней лужайке, усыпанной одуванчиками, пьет молоко из кувшина, на голове у нее красуется венок, сплетенный из цветов. И вокруг нее Рай, обнимающий ее, разговаривающий с ней, любящий ее. Это и есть жизнь ради которой она родилась. Там, за колючей проволокой, если долго сидеть на камне у пруда и смотреть вдаль – можно увидеть первые раны пасмурного неба, из которых так медленно, но сочится мягкий солнечный свет.
Я уверен, что Рай не погиб, нет, ни в коем случае, просто ему удалось прорвать эту колючую проволоку и он ищет подмогу, чтобы вернуться за своей Линой. И я уже слышу топот шагов этой армии. Слышу…
- разбудите эту падаль, - крикнул кто-то сверху. И Рустам, беспрекословно подчинившись, дал мне пощечину так, что я застонал от боли.
- что с ним дальше будет, - спросил кто-то из кучи
- кому-то здесь давали пасть раскрыть?
Воцарилось гробовое молчание.
-это белорус, нахер его отсюда. Он через Хохляндию въехал- пусть туда и валит обратно, поднимайте это мясо.
Человека четыре взяли меня под руки, затащили в люк, еще двое сверху вытащили за шиворот наверх. Двое, что вытащили меня, были одеты в военную форму советского образца. Им было тяжело, я падал.
- вот твой паспорт – рявкнул офицер и засунул мне его во внутренний карман куртки. Кошелек и все остальное ты потерял. В наше время нужно быть внимательным, - усмехнулся он. – Телефон, где ты наснимал, что хотел остается у нас, вякнешь – останешься вместе с ним здесь навечно. Ясно?
-ясно, - пробубнил я
не слышу!
-ясно! – крикнул я как мог, хотя криком это было трудно назвать.
-грузите его.
Двое солдат повели меня в старую «Ниву» и усадили на заднее сидение, сами же сели по бокам. Мы поехали вперед. Я видел лишь болезненно-белый свет прожекторов. Мы ехали обратно через 6 контрольно-пропускных пунктов, на нескольких из них стояли российские флаги. Через окно «Нивы» мне удалось разглядеть российского солдата в миротворческой форме. Он увидел меня и опустил глаза. Я попросил закурить. Мне засунули сигарету в рот и подожгли. На каждом пункте мы стояли около десяти минут. У последнего украинского меня высадили, я бы сказал, вытолкнули из машины.
- дальше иди сам. Пешком.
Украинцы дали мне умыться, напоили, дали еды и сигарет. Таможенник по имени Тарас долго с глазами полными тревоги, непонимания и жалости. Наверное ему хотелось спросить «Зачем?»
- я помогу тебе поймать попутку, - сказал он. До Одессы. Там пойдешь в милицию и расскажешь все, если хочешь. Возьми сигарет, мы насобирали тебе и сто гривен, больше нет. Выбач
- Спасибо вам.
Он быстро поймал попутку. Я вылез из окна и обернулся, чтобы осмотреть теперь уже родную для меня таможню и увидел огненно-рыжую собаку, которая бежала мне навстречу, провожать меня.
- Рай, - произнес я.- Рай!
- с таким раем и ада не надо, прохрипел водитель. Я попросил у него тетрадь и ручку. Он залез в бардачок, порылся там и нашел старый ежедневник с красной ручкой.
Красными чернилами, окровавленной рукой, пройдя полностью этот отрезок своей человеческой судьбы, я написал на первом чистом листе:
