Настолько редко судьба предоставляет мне шанс, побывать в таких местах, которые безусловно оставляют отпечаток на всю жизнь. Довольно редко я переживаю эмоции, настолько сильные, что хочется не только запечатлеть их на бумаге, но и во чтобы то ни стало поделиться своим накопленным багажом с людьми, небезразличными к философскому восприятию действительности.
Я терпеть не могу вычурность. Я не верю громким словам, звучащим с экранов. Я не умею любить на одном канале, зная, что на другом идет война. Ровно как и не умею чувствовать по указке, либо совету. Мои чувства не подчиняются даже мне самому, они приходят ко мне ровно в миг, отмерянный кем-то Свыше, иначе мне сложно объяснить появление самого светлого в самом темном, самого долгожданного в атмосфере тотального безверья.
Все, что, мой дорогой читатель,ты узнаешь из этой книги – мои чувства, реальные и прожитые мной чувства. Но я заранее прошу воспринимать их не в том, принятом для многих смысле, они не имеют ничего общего ни с влюбленной восторженностью, ни с переживаниями той же любви, ни с долгими размышлениями у камина о жизни и переменах в худшую сторону. Мои чувства-это мои вспышки, осветившие меня в определенный момент и оставшиеся навсегда в душе, подобно фотоснимкам, из которых я составляю альбомы и будучи, человеком общительным и дружелюбным, с удовольствием показываю другим.
Предыдущий альбом я составил в Румынии, в этот раз судьба отправила меня в Сербию, страну с прекрасно-светлым лицом и порванной душой. Я давно мечтал оказаться именно здесь и предвкушал долгое и увлекательное путешествие, поскольку сам воздух Балкан кажется мне родным и близким. Я исколесил вдоль и поперек всю Европу, я знаю, как и чем живут люди, но лишь в нескольких местах мне хочется расчехлить свой «душевный фотоаппарат», чтобы впоследствии создать новый альбом.
Находясь в Сербии, я ушел подальше от туристических маршрутов и от ярких скоплений людей, я уехал в глубь страны, поближе, к ее израненному сердцу, которое билось и билось взволнованно сильно. Так, что я ощущал эту дрожь в каждом прохожем, в каждом ветхом доме, и в том заброшенном пансионе, куда я по случайности попал.
Именно там я повстречал девушку по имени Миа. Я до сих пор не знаю ничего о ней, я не помню, чтобы мы разговаривали о доме или детях, о Родине или войнах, о добре либо зле…нет мы разговаривали о Ремарке, читая его друг другу на коленях и о том, умеют ли птицы мечтать. Эта земная девушка из плоти и крови, стала для меня Триумфальной Аркой в совершенно иное измерение, именно она открыла для меня ту категорию мышления, которая валялась где-то на задворках подсознания и лишь ждала своего часа. Она – явление, которое я обязан описать, обязан поделиться всем, что накопил за эти две скромные недели, чтобы она продолжала жить хотя бы на страницах этого повествования. А ее мир, не ушел в небытие, подобно Атлантиде, а остался в памяти людей, многих людей, которых я люблю, которые любят меня и которым мне еще придется доверить ее хрупкий, хрустальный мир, найденный под пыльными и кровавыми обломками нашей с вами, повседневной жизни.
Она любила называть себя Либерта и говорила исключительно языком своих эмоций и чувств, которые кипели в ней как раскаленная лава. Она была самой в себе, государством в государстве, верой в вере. А я…я лишь усталый стареющий путешественник, с утра до ночи гонявшийся за ней с «фотоаппаратом». И поверьте, иного счастья, я и не представлял для себя. Как и иного несчастья. Эта девушка научила меня главному – быть самим собой. Вне стереотипов и войн. По абсолютно обратную сторону от категории добра и категории зла. Что же находится «за» ними? Я думаю, это как раз то, о чем нам стоит поговорить с тобой, мой дорогой читатель. Я бы сказал «в путь!»
С благодарностью:
Моей дорогой госпоже Н. за прекрасное в атмосфере обычного.
Брэндону Л. За память о тебе, которая посетила меня вновь, как только я начал работу над этой книгой.
Моей подруге Александре Т. за гармонию наших творческих сердец, которые уже столько лет бьются в унисон. И за мысли, которые согревают меня, потому и вошли в это повествование.
Известному путешественнику и мыслителю, который исколесил весь свет и сумел отыскать то, что так долго и упорно искал –свое предназначение на этой земле.
И я, с главою, ужасом стесненной:
"Чей это крик? - едва спросить посмел. -
Какой толпы, страданьем побежденной?"
И вождь в ответ: "То горестный удел
Тех жалких душ, что прожили, не зная
Ни славы, ни позора смертных дел.
И с ними ангелов дурная стая,
Что, не восстав, была и не верна
Всевышнему, средину соблюдая.
Их свергло небо, не терпя пятна;
И пропасть Ада их не принимает,
Иначе возгордилась бы вина"
Данте «Божественная комедия» П.3, ст. 40
Моя дорогая Либерта, тебе и только тебе я посвящаю эту книгу, как последнее, что я могу сделать, не теряя памяти о тебе и веры, в то, что ты есть и что ты со мной.
Даниэль Девуа
***
- Что ты делаешь здесь? У тебя есть все для того, чтобы быть счастливой, я много повидал, поверь счастье – это индивидуальность, это независимость, из которых произрастает свобода, ты свободна.
Я не слушал Ремарка, которого она читала очень выразительно. Я думал о том, что хотел давно сказать ей, чего она конечно не ждала от меня, но понимала мое напряжение. Луч заката светил в глаза, словно предостерегая от неправильного шага.
Мой ум – мой дневник и я листаю его быстро, даже лихорадочно, бессовестно рву страницы, чтобы отыскать нечто, что не спугнуло бы ее. Многое написанное в дневнике уничтожено мной же, я искал из того, что осталось. И находил…
День 5. 19. 30. Волшебство.
«Посмотри как плавятся облака, ты же мечтала, об этой атмосфере космического будущего, ты знаешь, что где-нибудь за тысячу миль отсюда есть лиловый закат. Но он есть и здесь, сейчас на нашей планете, в нашем мире, рядом с тобой. Я подставляю щеки под его щекотливые и холодные лучи, только лишь для того, чтобы разделить с тобой твою мечту. Посмотри на стол. На нем стоит бутылка «Бордо», который ты ненавидишь, но он снился тебе в детстве. Так как снятся приключения и волшебные страны, тебе снился праздничный бокал вина, переливавшийся настолько красиво, что этого хватало для мечты. Ты рассказывала, как любила красоту, как тянулась к ней, ты поведала мне о природе, о том почему ее любят немногие, и что чувствуют птицы когда поют…твой роковой вопрос: «Почему поют птицы?»Потому что влюблены в одну французскую певицу и желают быть частью ее величия, или они радуются, понимая, что могут создавать мелодию, или же страдают от осознания своей бесполезности в мире, где на слух любят воспринимать только себя самих…
Ты не они. Ты одна. И ты единственная.
Так отвратительно звучат сейчас эти слова, написанные на грязной стене каждого заштатного борделя, где в кузнице похоти и беспринципности выковывается идеальное оружие будущего уничтожения масс. Но я говорю тебе их, потому что мне не стыдно за свои чувства, я знаю, о чем говорю. Я видел тебя, я знаю твой запах, я поочередно помню все твои фотографии, я вижу тебя во сне. И это моя реальность.
Вергилий ведет поэта по подземному царству и ты ведешь меня за собой туда, где я никогда не оказался бы. Я не хотел туда вовсе, меня тошнило от вони тамошних обитателей, это пропавшие, брошенные Богом души, которым осталось лишь вечное страдание. Я исследователь этого мира, и ты знала о моем страхе перед черной неизведанностью. Но ты держала меня за руку так тепло и крепко, как сестра. Я чувствовал силу женского начала, и сила эта – в жертвенности собой, в нежности и заботе, которые становятся оружием тогда, когда все остальное меркнет. Твоя нежность –оружие добра в моих руках, желание рассекать мрак.
***
- Ты знаешь, что ничего и никогда не казалось мне столь несбыточным, чем этот вечер, который я проживаю с тобой сейчас. Это не пустые слова, поверь и не запоздалый комплемент, это…это превосходное доказательство паршивости мира, но величия природы, в том числе нашей с тобой природы. Это сложно объяснить, прости, моя Либерта, - сказал я гладя ее шелковые волосы.
- Все проносится мимо, как огромная белая стрела в абсолютной темноте, да я вижу это так. Ты появился в моей жизни именно тогда, когда был больше всего нужен, а теперь я стараюсь понять, что же изменилось, ведь прежние чувства вернулись ко мне. Ты лишь укол обезболивающего в рану, но не более. Я знакома с этим. Просто ты самое дорогое и сильное обезболивающее, в той же степени опасное, насколько и привлекательное. Ты совсем не выглядишь как наркотик, скорее, как сказочная таблетка от всех несчастий этого мира. Классический капкан для любой наивной дуры.
- Это не так. Никогда еще Ремарк не звучал для меня так правдиво и жизненно. Я способен до глубин понимать литературу благодаря тебе, что это значит, как ты думаешь?
- Это значит, что нам пора заканчивать. Она захлопнула книгу и ушла. Я остался один в холодной комнате отдыха. Мне захотелось лечь и я закрыл глаза.
***
Прошло всего несколько дней, но мне было больно за нее, я отказывался верить в то, что она закончит так, как представляю себе я. Она никогда не была похожей на кого-то, и дабы понять это вовсе не обязательно проводить с ней годы. Каждый ее жест, и каждая секунда прожитой ею жизни была вызовом, войной только лишь ради войны. Она не походила ни на партизана, бегущего на танк с ружьем, ни на наемника, матерого хладнокровного убийцу, вовсе нет, она походила на одинокого ветерана, которому спустя много лет в раскате грома слышится авианалет.
Еще вчера все для меня казалось правильным и хорошо спланированным. Я свободный человек, неплохо умеющий копить деньги и знающий толк в их растрате. Я никогда не прожигал жизнь, никогда не уделял внимание мелочам и не загонял себя в угол. Сейчас мне не одиноко, мне грустно. Я начинаю осознавать этот мир и осознание не приносит удовлетворения. Мир одинаков, он такой же везде, куда я бы не отправился. Мир людей до безумия однороден и беден. Богата только природа вокруг нас. С такой легкостью и таким величественным умиротворением где-то по ту сторону океана высятся фьорды, огромные заснеженные скалы, и воздух там должно быть настолько чист, насколько чиста и Душа этих мест. Непостижимая ни для кого из нас до конца.
Я уснул. Когда проснулся, атмосфера Ремарка наполнилась атмосферой Эдгара По, и лунный свет заливая холодную комнату создавал вокруг зловещие тени, вселяя дьявольскую душу в и без того старые и убогие предметы интерьера.
***
День 6. 23:40. Холод.
И свет луны, пришедший внезапно, так быстро сменивший тьму…я смотрел как бледный свет окутывает ее черные волосы, сигаретный дым, наслаждаясь безветренностью, изящно струится вверх. Я молча наблюдал за ее «сущностью». Еще вчера я придумал это абстрактное слово, не имея возможности объяснить ее появление в моей жизни. Когда она появлялась – вместе с ней появлялась и атмосфера, совершенно ненамеренно…просто она была такой. Когда она заваривала кофе и выходила на балкон, когда она закуривала и включала музыку, я не слышал этой музыки ни разу, я находился в ее атмосфере, под ее невидимым влиянием, которое каждый раз побеждало все видимое и слышимое мной.
Когда она начинала рассуждать, либо вступала в короткую словесную перепалку с любым мимолетным зевакой, эта атмосфера расширялась до уровня параллельной действительности. Вокруг меня воссоздавался новый мир, абсолютно своеобразный и до бесконечности свой по себе…Новый яркий, красивый, этот мир пестрел ночными вывесками и мрачное лунное небо лишь дополняло его. Этот мир жил по своим законам, он управлялся совершенно иначе, он был воинствующим, ибо очень берег свою красоту. Он закрыт, изолирован и тоталитарен. Я оказался в нем ровно в тот момент, когда впервые посмотрел ей в глаза и эти ярко-голубые с примесью зеленого врата приоткрылись для меня. Я не раздумывая нырнул за них и они тут же захлопнулись. Мгновением позже, я начал понимать, что меня впустили туда, где никто другой никогда не окажется, я один…пришедший из ниоткуда с блокнотом в руках и повязкой на лбу, могу делать шаги вперед, по дороге, которая всегда будет закрыта для всех. Я волновался и наслаждался. Но поступил правильно. С первой же минуты пребывания в городе “Mиа” я начал думать. Думать над тем, что делать дальше. Я понимал, что пропуск может быть разовым и меня с такой же легкостью вышвырнут отсюда, как и впустили, сделай я хоть что-нибудь против местных законов. Но я и не собирался, мне с первых шагов понравилось это место, оно было сказочно красивым и приятно пахло цветочным букетом…причем совершенно иным. Я никогда не слышал подобного аромата цветов, но я точно знал, что так пахнут именно цветы. Наверное все дело в том, что они другие. Небо было фиолетово-желтым, цвета, настолько четкими и натуральными, что казалось, глядя на них улучшалось зрение, где-то вдали слышалась музыка. Я не знал, что ждет меня дальше в этом городе, я видел длинную ухоженную дорогу, ведущую к высоким застройкам и аллеям, усыпанным деревьями. Все покоилось в ночной тьме, но было словно забрызганным тусклым свечением неба и огней, мерцавших вдали.
Я не знал, как выразить восхищение. Оно закипая расплескивалось внутри, но на лице я не привык отражать эмоций. В этот раз мне хотелось быть увиденным, хотелось, чтобы чувства менялись одно за одним, потому что не знал, как меня примут здесь. Я подумал, что если буду выглядеть как восхищенный исследователь, постоянно что-то записывающий и вертящий головой – меня не выгонят, по крайней мере сразу.
Я вдыхал воздух свободы от остальных. Я наслаждался самобытностью и гордостью каждого камня. Смысл был во всем, в каждой мелочи. Я любил этот мир таким пугливым чувством, о котором не хочется распространяться никому, словно разум позволял себе сомнение, но душа мгновенно соединилась как паззл, со всем, что окружало ее.
***
Утром я вышел на прогулку и направился в сторону беседки. Грязная листва прилипала к обуви, ветер трепал волосы и резал глаза. Я отвратительно чувствовал себя, было мокро и зыбко кругом, я не видел вокруг ничего, что могло бы показаться приятным. Но с того самого первого вечера, проведенного с ней, внутри меня зажегся какой-то таинственный огонек, одновременно согревавший и освещавший меня, я знал, что он зажегся для чего-то, и поэтому опустошение которое природа с легкостью приносила ветром в меня – лишь испытание перед целью этого психоделического отрезка моей жизни.
Я кое-как попытался расчистить скамейку от древесного мусора и присел в угол, облокотившись спиной на ржавый и жесткий каркас. Я достал блокнот и пробежался глазами по последним строкам, написанным вчера вечером перед сном. Я вспомнил свое ощущение «мистификации», словно снимался фильм на моих глазах. Это удивительное ощущение, которое мне нравилось, та категория явлений, которые я называю «будет, о чем рассказать», ибо аналогов нет.
***
Было решено остаться здесь еще на неделю. Сербский доктор любезно принял меня у себя в кабинете и я с радостью хлебая кофе из старинного стакана, слушал его понимание местной системы здравоохранения и живо отвечал вопросы о своем прошлом. Удивительно, что он и не интересовался вовсе моими мотивами пребывания здесь, моими просьбами остаться еще на неделю в качестве наблюдателя. Насколько легко мои деньги могли решить любую проблему и с вдохновением доставал из кармана, обналиченные ранее купюры, и между разговором вручал ему поочередно каждую. Владек, именно так его звали, вовсе не был похож на врача, скорее на военного, с недельной щетиной и стеклянными глазами, за которыми я не видел предназначения. Обычно в глазах врача, я видел беспокойство за пациента, в глазах бизнесмена беспокойство за свое состояние, в его же глазах я видел лишь застывшую обиду, которую он с привычной тяжестью выплескивал первому же, еще не слышавшему ее собеседнику.
- ты думаешь, война закончилась? – пробурчал он мне сжевывая сигаретный фильтр. – Это у вас в Европе каждая вспышка молнии кажется чьей-нибудь агрессией. Здесь, все иначе. Здесь ты один…Хочешь выпить?
Я почтительно кивнул головой, не меняя обеспокоенного выражения лица и он достал из шкафчика в столе бутылку с непонятной мне розовой жидкостью. Найдя две чистых чашки он наполнил обе, при этом лицо его, поглощенное дымом, разразилось циничной насмешкой.
- Сербия – это воспоминание! Сербия! Когда-то можно было плавать в вине, а груди у женщин были как тыквы! Таких грудей не было ни у кого…От Македонии до Тирасполя, я везде выл, я везде видел женщин, я каждой из них пытался помочь. Мой знакомый Борис убил собаку соседа, чтобы украсть ружье, и застрелить из него потом бездомного албанца, думая, что никто не хватится его искать. Так поступают мужчины. И поэтому нас не жалко, ни албанца, ни Бориса, которого потом зарезали как свинью те же албанцы, ни даже собаку…никого не жалко! Это одинаковое зло. Но, когда появляется женщина кто-то должен служить противовесом злу, потому что женщина живет иначе, и ее нужно защитить. Когда-то много лет назад, когда ты смотрел мультики здесь была война, где я защищал своих женщин. Но не защитил и поэтому я здесь.
- Но ведь сейчас другие времена, и вам больше не нужно никого защищать, достаточно того, что вы помогаете многим.
- Это глупость. Ты просто не знаешь страны, в которую тебя занесло. Война никогда не закончится здесь. Бог, как кровавый диктатор устраняет конкурентов. Он выбирает лучшие земли и шлет на них проклятье, чтобы они вдруг не стали похожи на его Рай. Война забрала у меня сестру, которую я любил. И пока никто не ответит за ее смерть, эта война не закончится.
Внезапно зазвонил телефон и он сорвал трубку, принявшись кашляя кричать в нее, видимо он знал кто ему звонит. Я допил фруктовую настойку с керосиновым привкусом и решив, что уже итак своим присутствием спровоцировал многие ненужные темы, незаметно приподнялся и направился к двери. Он одернул меня.
- Я знаю, зачем ты здесь. – сказал он держа трубку в руке. Затем прохрипел в нее еще несколько слов и тихо опустил.
- Та девушка, Миа, я знаю, что ты пришел за ней. Или к ней, не знаю, зачем, но она тебе нужна.
- С чего вы взяли? –спросил я, едва скрывая смущение.
- Она такая же как и ты. Я ничего не знаю о ней. Она приехала из ниоткуда, дала мне денег и попросила остаться. Все просто. Теперь тоже самое делаешь ты. Кроме вас двоих никто на моей памяти так не появлялся в этих краях. Есть много других мест, где можно отдать свои деньги. Может, вы преступники, которые ограбили банк и пытаетесь здесь скрыться? – спросил он с насмешкой, хотя я ожидал подозрительности в его лице.
- Нет, -ответил я с улыбкой. Я едва знаком с ней. Но хочу узнать ее лучше. И поэтому прошу у вас возможности остаться с ней.
- Хм, да вы странные, - пробурчал он, - что ж иди делай что хочешь, ты заплатил мне здорово, даже больше, чем она. Если ты решил сделать предложение в экстремальных условиях – нужно было ехать в Сомали.
После этого вновь зазвонил телефон и я покинул кабинет.
***
Я вышел на улицу, несмотря на то, что было холодно. Мне хотелось этого холода, хотелось почувствовать себя потерянным. Я догадывался где сейчас Миа, чем она занимается, о чем думает. Мне хотелось приблизиться к ней, и узнать хоть немного о ее загадочности. Мной двигало не желание найти себе подругу на краю света и даже не ее спрятанная под шапкой красота, а совершенно мистическое желание познать ее природу. На каком-то свойственном только мне одному уровне сознания, я видел в ней существо не нашего, не внешнего мира, а совершенно иную сферу, иного происхождения. Ее поведение, ее умение быть счастливой и занятой, при этом находясь в компании листвы под ногами не пугало, а завораживало меня. Она смотрела на людей без презрения, без насмешки и желчи социопатов, без страха и недоверия. Она смотрела ни них глазами, полными боли и усталости, словно она и есть Создатель, которому осточертело каждый день видеть свое творение столь несовершенным. Ее глаза – были глазами матери, уставшей от своих бестолковых детей.
Заброшенный парк, словно приколоченный к пансионату замер в ожидании сильного ливня. Та редкая русскоязычная речь, которую я слышал доносила до меня более ли менее важную информацию, о том, что происходило вокруг. Например сегодня за завтраком обсуждали приближающийся ливень и старательно доставали из сумок теплое белье, платки, просили у персонала теплые пледы. Легкая, но раздражающая суматоха, окружала меня…все бегали по палатам друг к другу, о чем взволнованно болтали, заваривали чай. Не было только ее. Я сидел на кресле и думал о ней. Я казалось, настолько привык к аромату ее духов, что находил его повсюду, мне мерещилось, что, я дышу ее цветочным запахом и он не покидает меня с первой минуты нашего знакомства. Этот аромат. Я хочу «сфотографировать» его. И свой сербский альбом начать именно с этой необычной, загадочной и прекрасной для меня фотографии.
День 7. 11.22. Мрачно
«Представьте себя Льюисом Кэрроллом, который повстречал Эдгара По и они решили объединить свои творческие усилия, дабы написать совместный шедевр. Я чувствую этот запах именно таким. Несознаваемая, лишь ощущаемая смесь зловещего волшебства и детской наивности, параллельного мира, населенного эльфами и холода заброшенных прибрежных скал. Это были цветы. Так могут пахнуть только цветы. Я слышал в них ночь, я слышал как капля, последняя капля тревожного ливня упала на окрепший бутон и я слышу этот глубокий и обреченный звук разлетающейся крупицы воды. Мне хотелось оседлать коня и помчаться вперед насколько хватало сил и желания, вперед по равнинам неизвестной страны, туда, где может быть я встречу огонек в чьем-нибудь окне. Я чувствовал себя рыцарем, когда ее волосы развивались вблизи. Я закрывал глаза и уходил прочь. В параллельную реальность. В ее реальность. Быть может духи, которыми она пользуется это и есть мистический ключ к природе ее мира, может быть Всевышний наградил меня талантом взять в руки этот ключ, распознать его и отыскать к нему дверь. Я не знаю. Но мне становится смешно оттого, что вижу вокруг сейчас. Это примитивно. Это муравейник, по сравнению с тем величием, которое хранит в себе этот аромат. Аромат эльфийской ночи, прозрачного, с легкой голубизной омута, звездного неба, на котором не меркнет величественное светило, хранящее покой величественного и старинного леса. И по этому лесу в сторону тропинки к столице свой крошечной страны гуляет она. Она в белом…белая мантия, белый кардиган, белый плащ с капюшоном лучника…я не могу распознать, она настолько легка и беззаботна в своей стихии под защитой своих ночных стражей. Она влюблена и счастлива, насколько легко ей дается общение с птицами и кормление диких животных, населяющих лес. Я присмотрелся и увидел собаку, подползшую к ней. У собаки не было одной лапы, она с трудом двигалась, но движения ее выли смелыми, она знала хозяйку и изо всех сил пыталась приблизиться к ней скорее. Девушка в белом склонилась у омута, зачерпнув ладонями воду напоила своего друга и тот довольно склонил голову ей на колено. Я смотрел на них из за странного фиолетового куста, который пах чудесно…так же как и все в этом мире. Он пах неизвестным никому из нас запахом ночного блаженства. Я прикоснулся к цветку и он зашуршал. Девушка обернулась, собака залаяла, но ласковая рука хозяйки тот час успокоила ее. Она смотрела на меня несколько секунд, я видел ее глубокий взгляд, в котором читалась надежда. Надежда на то, что я оценю данное мне право дышать ароматом, наслаждаться цветами, гулять под кронами величественных деревьев того мира, в котором я был первым чужаком. «Лишь не предай, не предай» - услышал я голос внутри и в туже минуту ветка цветочного дерева уколола меня в грудь, на ней внезапно выросли шипы. Я отвлекся от девушки и спустя мгновение она исчезла. Постепенно аромат становился слабее, небо затягивалось тучами. Воцарился мрак».
***
Я знал, что она определенно бродит где-то в окрестностях пансионата, все так же пиная листву, может быть присела на холодные скрипучие качели и закурила свою тонкую сигарету, может быть пошла в беседку, где любят укрываться от непогоды местные собаки. Я лишь догадывался. Мне хотелось понять, о чем она думает в этот момент. Я помню ее желтый лак для ногтей и алую помаду, которые прекрасно сочетались с ржавой решеткой балконного окна. Я помню ее мальчишескую шапку, под которой она прятала свои роскошные волосы, цвета темного каштана. Помню ее длинный шарф, в котором она прятала замерзшие руки и нос…в этот момент мне всегда хотелось ее обнять. Она была настолько невинной и хрупкой в моих глазах, что природа ее воинственности оставалась полной загадкой. Поначалу я мечтал лишь издалека посмотреть на нее, рассмотреть изгибы ее тела, мне хотелось привыкнуть к ней и я привык. Она стала главной мыслью текущего отрезка моей жизни, главной страстью и главным соблазном. Я не помнил такого чувства в себе раньше и поэтому записывал все свои мысли в блокнот, а умственный «фотоаппарат» фиксировал все, что считал важным. Она не обедала ни с кем, не общалась о погоде, лишь пила кофе в одиночестве на балконе и постоянно курила тонкие сигареты. Она ходила с плеером и всегда включала музыку так громко, что ее можно было услышать издалека. Она слушала грустные песни на непонятном мне языке. Холодный женский голос, словно военный рупор доносил до нее некие истины, которые она поглощала с меланхоличной жадностью.
***
День 8. 15.20. «Верхний мир»
«Они были похожи друг на друга. Они рисовали улыбки на своих лицах и их вовсе не пугала вечность. Это не прожигатели и не самоубийцы. Это довольные собой, и уставшие от самих же себя люди, которые пришли сюда, чтобы ничего не делать. Чтобы посвятить себя кому-то. Отдаться…ведь так часто этого хочется.
Им певать на запах цветущей вишни, они не слышат хруста снега под ногами. Они слишком высоко, они наверху этой ржавой иерархии и птичьи голоса не доходят до них. Ведь птицы так любят садиться на ветки и петь. А ветки – это руки деревьев, деревья растут из земли, из самых низов растет то, что привлекает небесных обитателей. Им не понятны мои истины, они смеются над Мией. А я люблю ее. Я люблю деревья, птиц, их пение. И еще я очень люблю смотреть вниз. Мне всегда приятно улыбаться и смеяться над тенью того, что находится сверху».
***
Осенний балкон был пустым с утра. Я допивал горький кофе прожевывая гущу, и усиленно прятался от лучей зыбкого солнца в единственный затемненный угол. Не было ни зелени, ни банального декора, ни ленточки, ни дешевой картины натюрморта, которая украшала бы реальность вокруг нас. Ни капли радости и легкости жизни, так старательно словно в старой рекламе про экономию воды кухонный кран закручивался усилием обеих рук, наше «лучшее» закручивалось абсолютной пустотой всего происходящего. Словно получать удовольствие от жизни мог только тот, кто купил входной билет или проплатил тебе «душевность» на год вперед. Пустота как образ жизни. Пустота как результат чьих-то нравов и безверия. Пустота как заброшенность. Все кругом было заброшенным. Солнце не давало ни тепла, ни света, оно слепило. Еда стала ритуалом и возможностью провести хоть с какой-то пользой полчаса своего времени, общение с себе подобными – тяжкой необходимостью…страхом быть выброшенным из стаи, но никак не желанием наполнить собой чью-то жизнь.
Прошла лишь неделя с того момента, как я оказался здесь, но я неоспоримо стал частью этой каменной цитадели. Стал «своим» не делая ничего. Почему же? Меня мучил именно этот вопрос, и когда я оставался один я смотрел на людей, на их поведение и жесты и выражения лиц, я видел, как камень порастает мхом, а вода чернеет, видел гибель каждого из них, и не мог понять их интереса ко мне. Ведь во мне бурлит жизнь. И я привык проживать ее не так, как сейчас.
Я понимал, что нахожусь в самой заброшенной чаще, в самых непроходимых и зловонных топях, к которым только можно прийти по дороге современной жизни. Но мне нравилось мое умение, врожденное кредо быть наблюдателем, иметь возможность изучить эту чащу полностью…и знать ее изнутри. Это место было проклятым. Сюда не приходили ни прожигатели жизни ни поколение потребителей, ни коменданте сексуальных революций. Ни глашатай императора, ни придворный шут не оказался бы здесь никогда. Ибо у каждого из них имеется своя цель, на том диване, что в десяти метрах, от шатающей ручки балкона, сидели только те, кто эту цель утратил. Ну и я, разумеется. И мне совершенно нравилось здесь. Это казалось мне интересным. Цинизм, достигший безграничного размаха рисовал в моей фантазии картины разрушенных домов и пропитых семей, безвкусную и мрачную постмодернистскую мазню, которою представлял из себя внутренний мир каждого из них. Это забавляло меня.
Я проводил каждый день в абсолютной праздности, не тешась ни надеждами, ни планами, я наблюдал за робкими страхами и бесконечной ненавистью, слившейся воедино в одних глазах, я наконец увидел во отчую настоящую безвкусицу. И, поверье, она довольно притягательна. На стене висел портрет улыбающегося доктора в огромном колпаке, окруженного стаей воздушных шаров, так словно он сошел с революционного плаката времен пятой колонны генерала Франко, или довоенной Италии. Боже, до какой степени это было вновь…это неслыханное чувство, словно сбывшаяся мечта рвало мое сознание здравомыслящего человека. Как же искусно, насколько гениально безнравственность и ложь маскировали под добродетель, когда улыбающиеся лица нарисованные костлявой рукой означали неминуемую смерть в концлагере, о которой никто и не догадывался. И понимание того, что следы этого остались до сих пор убивало меня. Так словно, я очутился в прошлом и переживаю именно ту историю, которая мне ребенку мешала спать по ночам…под этим детским плакатом сидела сгорбленная старуха, вмерзшая в кресло, гремели железные ведра где-то за окном, воняло сгоревшей проводкой и вареными яйцами. Я смотрел на доктора с плаката и улыбался ему в ответ. Делал то, что и должен делать. И это выглядело правильным. Я не думал ни над его содержанием, ни над его назначением. Я просто смотрел и улыбался. Прекрасно понимая, что это этого вполне достаточно для абсолютного духовного лидерства: я хотя бы видел этот плакат, я замечал его кривовато висящим на стене. И, черт подери, я ему верил!«Здравствуй, генерал Франко»!
На балкон зашел престарелый албанец с папиросой в зубах и удивленно взглянул в мою сторону. Еще два дня назад я узнал, что его зовут Саша (вероятно, он просит, чтобы его так называли) и что он носит тайное прозвище – «шкаф», из-за качающейся походки, и постоянного страха за его скоропостижное падение на чье-нибудь хрупкое тело. Клички были своеобразной особенностью этого места, каждый по прибытию сюда получал кличку, исходя из внешних данных, либо характера, сам же храм приблудших душ именовался Незабудкой, из-за незабываемости здешнего времяпровождения.
Албанец Саша, шатаясь рухнул на стул и по-генеральски умело чиркнув спичкой подкурил свою папиросу. Я смотрел на него, сделав пару затяжек, он взглянул на меня в ответ и заговорил на ломанном русском, предварительно вероятно выяснив, что иного языка я не пойму.
- что случилось? – спросил он быстро и хриплым голосом, после чего истошно закашлялся
Я несколько секунд подумал, что ответить на эту фразу, и ответил первое, что пришло в голову:
- кофе остыл. И солнце не греет.
- я спрашиваю, что случилось с тобой, что ты попал в сумасшедший дом?
- я журналист, хожу с блокнотом и записываю все, что вижу, - ответил я чушью на чушь, поскольку реплика Саши мне показалась ироничным издевательством.
- это хорошо, - ответил он и задумался.
Я покинул балкон, не желая более пребывать в «сумасшедшем доме».
***
Учреждение, названное мной с первых минут пансионатом оказалось ветхим санаторием для пожилых людей, неумело переделанным под психиатрическую клинику. Само по себе, оно представляло большой и старый корпус, давно не видевший никакого ремонта, с прилегающим к нему парком, с тремя-четырьмя отдаленными друг от друга беседками, конюшню и маленькую деревянную часовенку, пустующую много лет. Насколько я знал ее трагическую историю, настолько она вызывала у меня некое смятение в душе. По слухам именно в ней решил свести счеты с жизнью какой-то неудачник, посчитав, что таким образом он будет прощен на небесах. С тех самых пор и без того вовсе непопулярное у здешних обитателей место превратилось в городскую легенду с призраками и скелетами, и оказалось покинутым на многие годы.
Корпус в котором все жили состоял из двух этажей, но был достаточно широким и даже массивным в планировке. Огромные коридоры, многочисленные лестницы делали его похожим на некое поместье обнищавшего буржуа, который решил продать свои развалины государству, чтоб хоть как-то обзавестись деньгами. Здание казалось мне величественным, но обездушенным…словно застывшем во временном континууме, вне пространства и времени.
На верхнем этаже жили те, кто считал себя здоровым, но уставшим от мирской суеты. Как правило это были люди, лечившие свои душевные раны, легкие неврозы, бессонницы, расстройства адаптации и прочие приятные мелочи, которые обеспечивали месячное расставание с обществом, отрешенность и возможность закадрить кого-нибудь «понимающего все, что с тобой происходит».
Это были люди разных возрастов, мужчины и женщины, пожилые и молодые, болтливые и замкнутые. Вместе они образовывали скорее шатающуюся, нежели динамичную систему, своеобразный микро-город, в котором каждому был отведен свой угол и своя порция супа.
Ежедневно здесь жужжал фен, слышался смех картежников, пахло куревом и кофе, бегали врачи с журналами и ручками интересоваться состоянием здоровья своих подопечных. Микро-город управлялся лично Владеком, посему иногда можно было встретить его небритое лицо в чьей-нибудь палате. Он походил на мистического президента, либо монарха крошечного королевства, которое объединяла лишь идея. Идея постижимая каждому без исключения – здесь хорошо, а там плохо. Имея склонность к метафорическому повествованию, тут же назвал второй этаж «верхним миром». Миром шевелящимся и суетящимся, пусть бездарно, но организованным. Этот мир подчинялся хоть каким-то законам и жил как умел. Порой его даже освещало холодное осеннее солнце выбивавшееся из-под занавесок. Под ногами же этого мира, располагался Ад..или как не трудно догадаться «нижний мир».
***
День 9. 20.40 Нижний мир
«Ты ничего не знаешь о них, ты не знаешь, что они чувствуют и как живут. Они такие же как и мы только несчастнее. И еще у них есть одно неоспоримое преимущество перед каждым из нас – искренность. Они не лгут. Эти люди оказались в условиях, которые не каждый их нас способен даже понять и это заставило их быть честными и гармоничными с окружающим миром. Их миром. Почему поют птицы? Потому что страдают? Потому что им больно, одиноко, либо хотят быть услышанными хотят нести свою красоту нам…глухим и черным внутри как смола? Ни в чем вокруг нет правды. Правительство покрывает своих воров, Иисус не признает Марию, люди не признают людей…вот наша правда. У них правда другая. Они любят и умеют слушать пение птиц, а птицы любят им петь. Они хорошие и добрые, им не хватает нас, а у нас не хватает совести признать в них людей.
Люди разные и каждый из них по своему понимает жизнь. Каждый стремится прожить ее с какой-нибудь пользой для себя, каждый мечтает парить в облаках и испытывает ненависть к ползучим тварям. Однако, если мы представим птицу, которой подбили крыло и она упала, разве мы будем считать ее птицей? Или моментально запишем ее в категорию тех, кому уже не суждено быть высоко. О, как же мы любим высоту, и как мало знаем о ней. Птица с подбитым крылом, кажется аналогичной тварью, способной только лишь ползать по земле, мы видим то, что нам показывают и довольствуемся иллюзией. Нам все равно, что птица с подбитым крылом никогда не потеряет любви к небу, мы видим ее лежащей на земле и мысленно проводим грань между восхищением и ненавистью – жалость. Жалость –тонкая белая полоса между коварством и любовью, восхвалением и презрением. Тонкая белая и невзрачная черта, которую каждый из нас безусловно проводил в своей жизни».
***
Я не знал, зачем я здесь нахожусь, это абсолютно шло в разрез не только с моим эстетическим чувством, но и с элементарной логикой. Место ограждают решеткой вовсе не для того, чтобы туда стремиться. Но она стремилась, а я просто шел за ней. Она просыпалась забегала ко мне заварить кофе, втихаря целовала меня в щеку, и убегала к ним, проводя с ними часы.
Это вонючее, гиблое место, обитель психов и суицидников наполнилось ароматом ее мистического цветочного букета, оно быть может впервые наполнилось хоть какой-то надеждой. И они впервые признали кого «по ту сторону» своим. Они разговаривали с ней, протягивали ей свои руки, она давала им телефон, и они слушали музыку вместе. Они танцевали веселились. Они пели и обнимались сквозь решетку. Я держался поближе к Мии, чтобы дышать ее волосами, и старался в какой-то степени тоже стать «своим» для них. Во всяком случае, я изо всех сил пытался соответствовать ситуации, соответствовать моей спутнице. Потому что я любил ее, и осознание этого приносило мне тепло и удовлетворение. Ведь за своей любовью я отправился черт знает куда, а значит я умею любить и умею разделять тяготы этой любви. А значит я неспроста нахожусь рядом с ней, а моя щека неспроста помнит нежный холодок ее губ.
Миа была закрытым и очень своеобразным человеком. Она терпеть не могла людей и обожала собак. Она проводила все свое свободное время с теми, кто остался один, и не просто один, а покинут обществом, родными, близкими целым миром. Она в одиночку восставала против целой системы, которая формировалась столетиями и успешно побеждала в каждой битве. Несовершенной была система но не она. Когда ты смотришь в зеркало тебе кажется, что отражение в нем твой двойник, который возник благодаря зеркалу, в зеркале отражается тот, кто смотрит в него, и какими же беспомощными покажутся люди, если у них отобрать это зеркало. Людям во, чтобы то ни стало нужно видеть себя со стороны, сопоставлять с шаблонами, заданными обществом. Миа не смотрела в зеркала, не носила часов, она чувствовала, когда нужно проснуться, когда пообедать, когда уйти в парк пинать листву, когда слушать психоделическую музыку. И ничто не могло заменить мне ее. Я стал жить по ее законам почувствовал себя спокойным и беззаботным как ребенок, которому подарили целый фургон с мороженым. Я постоянно ходил за ней, я наблюдал за каждым ее жестом, мне хотелось покупать ей ее любимые суши и читать Ремарка вслух. Ничто, совершенно ничто не казалось мне странным, я совершенно не думал, о том, как прожил целую жизнь до этого, что та жизнь до нее подчинялась законам и правилам, она зависела от мнений и разделялась циклами, которые опять же утверждало общество. Я был не просто с ней, я был «в ней», «ее» и «ради нее». Я помнил посекундно лунную ночь, проведенную с ней на балконе, когда она уводила меня в параллельную реальность, в свой мир, в котором я наконец-то стал своим. Лунный свет, заливший балкон тусклым, бронзовым сиянием, был особенностью только нашего с ней мира, был его величественной красотой и божественной сущностью, с которой только мы умели общаться. Ремарк был национальным писателем нашей страны, Триумфальная арка – гербом, гимном же была песня под названием «Я возвращаю тебе свою любовь» одной великой французской певицы. И действительно мы каждый день возвращали друг другу эту любовь, огромную, дикую любовь, накопленную за ничтожно небольшой срок, на тот случай, если утром наш мир погибнет. Мы думали о смерти, мы не задумывались о том, что будет после нее, но рассуждали, что же будет ей предшествовать, насколько красиво это будет. Лишь бы не вычурно. «Luxury» говорила мне она в очередной раз свое любимое слово и оно впечаталось в мои мысли навсегда. Любил ее и чувствовал себя «luxury» пока она была рядом.
***
Мы курили ее тонкие сигареты и наслаждались луной. Мы полюбили оставаться одни, наедине с природой, когда остальные спят. Они спят, потому что соблюдают режим, ибо режим нужно соблюдать, их так учили с детства. Другие спят, потому хотят проснуться рано и успеть к завтраку, ибо он бесплатный, пусть даже и убожески нищий. Третьи не думают, они просто идут спать. А мы не спим и нас уже двое. Мы не спим потому что нам нравится ночь, нам нравятся шорохи в отдаленных кустах, поглощенных тьмой. Нам нравится воображать, что мы находимся в старинном замке в эпоху раннего средневековья, посреди равнин, на которых еще не высохла кровь вчерашних баталий. А по соседству от нас живет Елизавета Батория и топит в крови своих несчастных служанок. Нам хотелось готики от простой полуголодной ночи, хотелось новой категории романтики, романтики психически странных людей и мы вовсе не стеснялись этого. Мы не стеснялись друг друга, мы говорили то, что приходило на ум и курили одну за одной. Я обнимал еще, чтобы она не замерзла, зарывался носом в ее волосы, и она уже привыкла к этому, хоть и смущалась. Ведь никому раньше из мужчин не было это позволено. Миа говорила, что она лесбиянка, а я не знал, как относиться к этому. Поначалу я злился, потому что не мог просто согласиться с этой чудовищной несправедливостью. Даже кричал на нее. Она не дослушав просто уходила, и спустя несколько часов мы мирились без всяких извинений. Какой бы ценной личностью она ни была, я не мог побороть в себе любовь к девушке, совершенно соответствующей моему вкусу. Причем настолько точно, что я начал серьезнее воспринимать христианство и Бога, который все видит. Она была роскошной. Роскошь или «luxury» как она говорила было определением ее самой. Не просто изящная, а кошачья талия, когда она просыпалась и потягивалась зевая, мне казалось, в нее вселился неких дух пантеры, руководивший ею в тот момент. Насколько точно она копировала самую изящную в мире кошку, насколько свободно некое кокетство ее образа уживалось с грацией и хрупкостью в одном теле. Длинные черные волосы, которые пахли ароматом нового этапа моей жизни, подчинялись ей как раб хозяину…покорно и безропотно они принимали желаемую форму. Они могли быть прямыми и идеально расчесанными, могли стать волнистыми как дым ритуального костра и с такой же легкостью превращались в стильный черный бутон как у гейши, подколотый в ее случае карандашом. Длинные ноги, длинные ногти с идеальным и всегда творческим маникюром, нежные руки, вишневого цвета губы, и грудь, которую не прятал даже махровый полосатый халат с порванным поясом, что еще больше придавало ее виду той, обожаемой мною, кошачьей дикости. В ней все было идеальным. Одно дополняло другое, а другое заботилось о третьем. Она безусловно была тем открытием, которое испытывали разве что европейские мореплаватели. Так же как они, я открыл новый мир, дикий, нуждающийся в заботе и бесконечно своеобразный. Только в отличие от мореплавателей, я не собирался грабить его или покорять. Я хотел остаться в нем жить, ибо он прекрасен воистину. Любовь к прекрасному во мне стоит гораздо выше жажды власти, и это было чудесным открытием для меня. Поэтому я простил Мию, за лесбиянство. Объектом злости стал я сам. Потом злость вышла вся до остатка. Мы вместе преодолели это небольшое препятствие и я продолжал обнимать ее, дышать запахом ее волос и целовать ее руки, когда они замерзали, мы так же курили тонкие сигареты, пили кофе по ночам, и также мечтали о невозможном. Я знал, что люблю ее и мне этого хватало. Хватало для того, чтобы жить дальше.
***
Промозглый октябрь добивал последние светлые эмоции во мне. Порой я вспоминал свой дом, свою страну. Почему-то вспоминался яркий Новый год, который я неизменно встречаю в большой компании своих друзей. Потом вспоминались летние путешествия, мои поездки по Европе, мой румынский «альбом» я люблю проживать жизнь, наполняя ее приключениями и сегодняшний ее этап я воспринимаю как очередное приключение. Ибо ничто, ровным счетом вообще ничто в этом мире не происходит просто так. Как же легко многим из нас объяснить необъясняемое словом «фортуна», либо вообще не думать о порядке вещей. Я люблю думать об этом. Мне интересно и свято познать, чем я заслужил Мию, ее глаза, и возможность творить благодаря этим глазам.
Сегодня утром она, целуя меня в щеку и заваривая кофе сказала, что будет «внизу», я услышал это слово сквозь сон и молча собирал в пакет вещи, купленные мной еще вчера для пожертвования. Люди, которые находились внизу были лишены не просто многого, они были лишены всего: нормального питания, теплой одежды, предметов гигиены. Я смел половину придорожного киоска, чтобы сегодня помочь этим людям прожить хоть один день по-другому. Я никогда не делал ничего подобного и меня посещали разные чувства. От гордости до смятения. В конце концов, я плотно запаковал в один пакет продукты, во второй какую-то маломальскую одежду и вышел на улицу. Путь к решетке лежал через парк, который нужно было обойти, слегка попинав его листву.
***
День 10. 11.35. Вдохновение.
«она парила как лебедь по волнам и это была ее жизнь. Насколько легкой она была, насколько воздушной. Ее тело тонкое, пластичное извивалось, подобно флагу, воздвигнутому над всем земным и обыкновенным. Балерина, иначе ее не называли, была самой загадочной из этих людей. Она говорила, как прима, она вела себя как прима. Танцевала же как ангел. Я впервые понял то, что всегда наверное с рождения понимала Миа. Этот контраст, эту грань между ужасным и величественным, между убожеством и грацией. Грань…на этой грани находится человек, которому нужно делать свой выбор. И балерина выбрала. Она не замечала ржавой решетки, невыносимой вони канализации вокруг, и даже своих оборванных и полуголодных соседей. Она замечала только красоту. И любила ее. Она знала, почему поют птицы. Потому что они создают музыку, небесную музыку, под которою так хочется танцевать…»
***
Миа сидела на лестнице, пристроенной к решетке отделения для душевнобольных. Она курила и смеялась. Я слышал ее смех издалека и он вдохновлял меня. Она заметила мою трясущуюся от мокрого ветра фигуру и позвала к себе робким движением ладони. Когда я подошел, на минуту воцарилась тишина. Люди за решеткой смотрели на меня как никто и никогда. Это было крайне неприятное ощущение. Когда десять пар глаз одновременно смотрят на тебя…Одни с ненавистью, другие с вожделением, третьи с тревогой. Это незаслуженное внимание смущало. Вонь была невообразимой. Вонь исходила и от людей и от помещения в котором они жили. Это был тотальный ужас, не имеющий границ. За решеткой стояли десять женщин разного возраста, прижавшихся друг к другу, в рваных, грязных и одинаковых робах, с выражениями лиц диких зверей, жаждущих крови. «Нижний мир» был насквозь пробитый стрелами безверия, бессловесности и угнетения. Это вонючее, убогое место едва ли подходило для кладбища ваххабитов, но в нем жили люди. Я видел старух и девушек, которые дышали помойкой, и носили рвань. Я находился в полном оцепенении. В смятении, которое никогда не испытывал. Я не мог жалеть этих людей, ибо жалость нижайшее из чувств, достойное убийц, но не жертв. Не мог ненавидеть, потому что не знал кого. Владека, государство, Европу, может быть Бога? Бесполезно. Ни одному из них не было дела до этих женщин. Но была еще Миа, волосы которой пахли цветочным букетом, и люди из нижнего мира восхищались запахом цветов, была ее искренняя доброта, о существовании которой вспомнили эти люди. И был еще я, потому что у каждой женщины должен быть мужчина, способный если что появиться с двумя пакетами вещей.
- Это Даниэль сказала Миа. Она говорила по-русски и по-сербски одинаково хорошо, но представила меня по-русски, видимо хотела, чтобы я принял участие в диалоге.
Привет, Денис! – почему-то именно так по-русски назвала меня девушка с короткой стрижкой, я бы сказал, что она была побрита на лысо и успела немного зарасти. – Как дела? Миа рассказывала о тебе.
- Нормально! – громко ответил я, надеясь перекричать ветер. – Холодно! Вы не мерзнете здесь?
- Мы уже привыкли – ответила все та же девушка, словно она была голосом толпы или вожаком среди них.
- Даниэль хочет вам помочь, он принес вам теплые вещи и поесть, - парировала наш скромный диалог Миа.
- Теплых вещей, я не смог найти, к сожалению. Я принес вам несколько футболок и много мужских носков, я не считал сколько. Еду и лимонад.
- Сигареты! Сигареты! – зашевелилась тут же оживившаяся толпа. Ты купил сигареты? – крикнул кто-то в углу
- Да, мы гораздо больше хотим курить нежели, есть и пить, - логически завершила жужжание постриженная девушка, - и кстати, зови меня Кравцова, просто Кравцова. Хотя можешь звать Наташа. Только не Натали, потому что так зовет меня только моя Миичка.
- Кравцова? – удивился я.
- Да, наша Натали, - с улыбкой добавила Миа.
- Довольно редкая фамилия для сербской глубинки, - продолжил я с нескрываемой радостью повстречать что-то, связанное с русским языком.
- Мои отец русский. До войны он работал врачом в Беграде.
- А после войны? И почему работал?
- Отец погиб в госпитале, вместе с тем, кого пытался спасти, а мачеха уехала куда-то в Европу, после того как узнала, что я сделала аборт. С тех пор мы не общаемся. Маму я никогда не видела. Скорее всего, она была наркоманкой, иначе детей не бросают. Но отец, не любил говорить о ней. А почему тебя это интересует? Меньше допросов, Даня! Нам здесь их и без тебя хватает.
Мне стало стыдно за свою докучливость и я извинился. Миа с интересом следила за моим первым близким контактом с «нижним миром», словно проверяла насколько меня хватит. Хватило ненадолго. Я устал от вони и решил попрощаться.
- Я пришел, чтобы помощь вам по мере своих возможностей. Я знаю, что вам плохо здесь, и поэтому я еще вернусь вместе с Мией завтра с новыми пакетами, - крикнул я в толпу и она заликовала тут же.
- Спасибо, Даниэль, - сказала Наташа, - до завтра
- До завтра, - ответил я и развернулся, закуривая сигарету.
- До встречи на балконе, - тихо сказала Миа, но я услышал эти нежные для меня слова.
- Буду ждать.
Как мы и договаривались, Миа ждала меня на балконе с чашкой кофе. Я ждал вечера и хотел побыть с ней в тишине и ночной гармонии. Воздух пах сказочно. Легкая липовая свежесть создавала атмосферу уюта и добра. Зашел на балкон, она сидела спиной ко мне. Я обнял ее и поцеловал.
- Опять читала Ремарка сегодня, - сказала мне она тихим сонным голосом, - я влюблена в него, иногда мне кажется, что его книги это и есть вся моя жизнь
***
День 10. 00. 20. Меланхолия
«Когда рухнула Югославия, я находился вдали обласканный теплым домом и тишиной яблоневых рощ. Здесь же каждый боролся за свою жизнь как умел. Каждый болел за свой народ и быть может впервые стерлись грани между людьми. Когда каждый потерял себя, потерял свой дом, одного за другим терял близких и друзей. Мне было не до этого. Я не понимал включенный телевизор. Мне было слишком мало лет.
Сейчас я хочу прочувствовать ту, некогда процветавшую страну. Миа видела в глазах балерины пламя сильной женщины. Я видел объединенную Югославию с ее садами и рощами, с ее богатым, многонациональным народом, который жил в мире и благополучии. Я видел мир и тишину в ее глазах, ровно то, чего так не хватает сейчас. Я видел красоту, внутреннюю красоту ее мира, которая никак не сочеталась с внешними лохмотьями, которые видят все.
***
День 11. 13.30. Рейкъявик-95
«Ты не понимаешь насколько сильно я люблю ее, насколько больно мне без нее. Ты знаешь, я очень люблю менять реальность в своих мыслях. Я люблю мечтать. Быть может я не заслужила своих фантазий, я заслуживаю только эту убогую жизнь, но меня невозможно отучить мечтать. Я часто представляю нас вдвоем, я держу ее на руках, мы вместе мечтаем о свободе и дышим ее воздухом. Я даже выбрала место – Рейкьявик. И выбрала год – 1995. Я пририсовала маркером цифру 5 к номеру 9 своей палаты и меня отметелили за это санитары. Но я была счастлива. Я хочу оказаться в 1995 году, хочу оказаться в Рейкьявике, на самом краю земли, на руках с моей малышкой. Ты знаешь почему ее нет? Это я. Я ее убила, ты видел когда-нибудь голод и смерть. Вокруг меня умирали люди и умирают до сих пор. Меня били. А я ее не спасла. Били по животу по челюсти, били просто так ради удовольствия и я даже не запомнила их лиц, я не увернулась, не убежала. Я просто лежала, пока меня били.Рейкьявик – это другая планета, я читала о нем книгу и жила ей все эти 15 лет. Я сумасшедшая, и я никогда не выйду отсюда, прежде всего, потому что я не хочу. Я сказала мачехе, что сделала аборт, чтобы она бросила меня, потому что мне не нужна ее жалость. На самом деле из меня выбили моего ребенка, как выбили отца, и то с чем я появилась на свет – человеческое. Я хотела остаться одна, потому что иначе и быть не могло. Я одна и сейчас мне не нужна жалость, как не нужна была тогда. Я живу в Рейкьявике в 1995 году и у меня скоро родится Лиза. Остальное –это страшный сон, который закончится стоит только проснуться.
Я навсегда останусь там, я всегда буду улыбаться. Ты видишь улыбку на моем лице – она вечна. Это я внутри. Вернее, это мы. Я и Лиза. В Рейкьявике всегда весна, такая прохладная ветреная, но всегда солнечная весна. Там столько полей, что мы за всю жизнь не оббегаем все. Там столько красивых мест, что я каждый день своей жизни буду посвящать ей. Ее развитию, ее детским глазкам, которые тянутся к новому, красивому».
***
Я пожелал спуститься вниз без Мии, тем более, что она уже осторожно начала предупреждать меня о своем скором отъезде. Я научился принимать это как должное. Я знал, что любил независимую девушку, которая не остановится никогда и ни перед чем. Любовь это остановка. Миа всегда двигалась.
***
Миа уехала не попрощавшись. Никогда еще октябрь не был настолько мрачным для меня. Никогда еще я не чувствовал настолько противного холода, настолько грязной не была еще дорога под моими ногами. Я направился в беседку, но остановился на полпути и направился к решетке. Там сидели две старухи и курили, не обращая никакого внимания на меня. Я попросил позвать Наташу. Одна из старух невольно подняла голову и забубнила что-то по-сербски. Другая заговорила со мной хриплым прокуренным голосом, с трудом подбирая русские слова
- Наташа одна. Ей не надо ты. Балерина умерла ночью. Ты не надо здесь.
- Почему Миа уехала и ничего не сказала мне? Почему она не предупредила,- вспылил я.
- Миа навсегда с нами будет, она любила балерину. Она тоже хочет быть одна. Уходи прочь, ты не такой, как Миа. Оставь нас. Прочь.
Я не стал продолжать диалог и ушел. Не зная, что мне делать и куда идти, я не взирая на критику, тоже захотел побыть один.
Я остался один. Рядом не было никого. Умерла балерина, никто кругом даже не заметил ее смерти. Уехала Миа и ее Натали не вышла ко мне, чтобы поговорить. Ведь она была не чужой мне. И знала это. Я решил провести остаток вечера в беседке с блокнотом в руках. Мне было грустно и одиноко. Где-то глубоко на уровне подсознания я понимал, что это закончится, что наши отношения с Мией и пребывания в нижнем мире закончатся рано или поздно. Но это случилось слишком рано и я не успел себя к этому подготовить. Я любил Мию и люблю до сих пор. У меня осталось достаточно воспоминаний, для того, чтобы составить очередной альбом и назвать его моим, теперь уже любимым ее именем.
***
День 12. 16.50. Одиночество.
«Рейкъявик – 95 это совершенный мир, созданный одним человеком, для наслаждения жизнью. Потому что каждый имеет на это право. Откуда мы знаем какой мир правильный. Натали любила дочь, она до сих пор разговаривает с ней, она переживает ее взросление и с удовольствием делится этими тяготами с другими. Если невозможно жить с протекающей крышей, можно сменить дом, ибо крыша слишком стара для починки. Так сделала Натали и я с удовольствием воображал для себя ее Новый мир. Не верхний, не Нижний, не Поперечный, а Новый. Новый мир. Где воздух был чист, где и животные и люди уживались друг с другом, где природа соединяясь со всем живым воедино, создавала гармонию. Натали построила большим трудом свой Рейкъявик-95. Превзойдя время и пространство она создала этот мир чудесным и впускала туда лишь единиц. Там любила бывать Миа. Каждый день когда они танцевали по обе стороны решетки, когда они пели, когда они смеялись, они были в своем мире, вовсе не в Нижнем. Нижним он был для меня, для них он был Новым. Поэтому я не стал и не стану своим. Когда я вижу грязь я называю ее грязью.
***
Ни Владек, ни Верхний мир, ни Нижний, ни албанец Саша, ни Натали никто не прощался со мной я уехал так как уехала Миа. Лишь доплатил необходимую сумму и вызвав такси направился к близлежащему городу Нишв надежде продолжить свое приключение в Сербии. Я надеялся перестать думать об этих двух неделях непонятной и особенной для меня жизни. Но этого не происходило. Я продолжал думать о Мии, рисуя внутри самые светлые ее портреты, с удовольствием листая свой «сербский альбом» моих воспоминаний.
***
День 13. 14. 40. Воспоминания.
«Я не зря оказался здесь. Если задуматься меня легко можно назвать сумасшедшим. Вместо того, чтобы сидеть дома, я езжу по всему миру, останавливаюсь в самых отдаленных его местах для того, чтобы найти для себя новые приключения, потому что иначе мне скучно жить.
Вместо того, чтобы спокойно найти жену, нарожать детишек и готовить ужин всей семьей по вечерам, я влюбляюсь в девушку, которая не попрощавшись уехала от меня, оставив целый багаж воспоминаний и фантазий о ней. Это не странно это сумасшествие. Но я с удовольствием думаю об этом. Эта поездка и двухнедельная жизнь вне общества, в чужом и чуждом мне окружении, я переоценил очень многие вещи для себя.
***
День 13 17.40. Мечты
«И снова как когда-то, снова все повторяется. Мое любимое «снова». Я думаю, о зиме, о том, что скоро будет Рождество. Снег – крыльцо –окно. Вот только что-то перегорело внутри. Эти километры разговоров, намотанные на глобус десятки раз. Эти запахи сонного, пасмурного моря, эти чадящие факелы мелочей. Эти полынные поцелуи и рождественские елки их было много. Я все это помню. Рождество. И снег лежит на крыльце. Рождественский праздничный снег. Который глаза забивает, который к нёбу как сахарная вата липнет, который в волосах путается.
Я к двери подхожу. Слушаю, как струится жидкий свет по стенам. Как он в рамах оконных путается. Мне так хочется сейчас - именно в эту секунду - открыть дверь, распахнуть ее рывком, ступить ногой на крыльцо и почувствовать озноб, холод, который жжется. Фонари смеются, идет снег. На улице тихо… даже слышно, как ложится изморозь на голые ветки деревьев. Я дверь открываю, не грубо, не резко, не отчаянно. Просто толкаю ее чуть-чуть и делаю шаг. Крыльцо замело. Я босиком, и снег не обжигает, не ранит. Мыслей так много, и все они красивые, праздничные. Но все пустые. Подставь любую переменную – и получишь нужный ответ.
Рождество, и я стою на крыльце своего дома, дома, который мог быть нашим, стою и слушаю, как падает снег. Тогда давным-давно – в прошлой жизни – я вслед не выходил. Не бежал на крыльцо босиком, не дергал дверь на себя. Хотел позвать, окликнуть, тянулся, верил. Но не догонял.
Сейчас догнал бы. Сейчас выбежал бы вслед».
Если бы мы чаше вспоминали, о чем просим Бога, жизнь казалась бы нам гораздо справедливее.
Я прошу Бога всеми силами беречь мою Мию.
Мой путь продолжается…
